Загадка «акулы». Научно-фантастические рассказы Игорь Росоховатский Научно-фантастические рассказы о загадочных явлениях природы и человеческого бытия. Игорь РОСОХОВАТСКИЙ ЗАГАДКА «АКУЛЫ» Научно-фантастические рассказы МОСТ Странное здание — навес с вращавшимся зеркалом — было уже совсем близко. Оно хорошо просматривалось сквозь фиолетово-кровавый туман. И вот тогда-то из здания и появились эти фигуры. Они построились полукругом и застыли, чуть раскачиваясь иэ стороны в сторону. Трудно сказать, на что они похожи. Кубы, переходящие в конусы, а над ними вспыхивают маленькие зеленые молнии, и куб постепенно превращается в шар. Но и конусы меняют свою форму, иногда обволакиваются дымкой и мерцают, покрываясь волнами, иногда совсем… исчезают, и остаются только колеблющиеся волны. — Жители этой планеты?.. — прошептал Вадим, самый молодой из космонавтов. — Машины или аппараты? — отозвался Ким, и ему стало душно под пластмассовым скафандром. Непонятные существа или аппараты приблизились. Теперь их отделял от землян лишь ручей бурлившей, фиолетово-алой жидкости. Почти одновременно все четверо землян почувствовали покалывание в висках и затылке, как бы действие слабого электрического тока. Пйкалывания повторялась в определенном ритме, нарастали… — Они начали передачу, — сказал космонавт, которого все называли Водителем, и подумал; Это или мыслящие существа, или управляемые машины. Нам надо договориться с ними или с теми, кто их послал. И прежде всего показать, кто мы такие…» Он несколько раз взмахнул руками, повторяя одни и те же знаки, как при сигнализации на морских кораблях; Он долго проделывал это, выполняя программу А-2», пока не услышал голос своего помощника Роберта, которого на земле уже дважды считали погибшим. — Они не понимают. Может быть, у них нет зрения? Водитель включил микрофон. Теперь все, что он говорил, раздавалось из небольшого репродуктора на шлеме. Он произносил несколько фраз с определенным чередованием звуков, повторял их, потом говорил другие фразы и снова повторял их. Конусы молчаливо покачивались на другом берегу ручья… — У них может не оказаться органов слуха, — сказал Ким и подумал: «Если, например, они ощущают мир как гаммы излучений, то могут принять нас за неизвестных животных или за машины своих врагов. Возможно даже, что мы чем-то опасны для них. Какие-нибудь наши биоволны вредно действуют на них. Тогда они захотят уничтожить нас. Как же показать им, кто мы такие?» Он попробовал послать радиосигналы, но странные существа не отвечали. Может быть, они не принимали волн такой длины. «Они или те, кто их послал, могут познавать мир и общаться с помощью органов, которых у нас нет, например химических анализаторов или же уловителей кагоих-то особых волн, — напряженно соображал Роберт, — Но как бы то ни было, они должны убедиться, что мы способны изменять мир. Тогда они поймут, что мы не животные». Он посоветовался с другими и вытянул руку с пистолетом в направлении темной скалы- Узкий пучок ослепительно белых лучей вырвался из ствола пистолета — и скала превратилась в облако пара. В то же мгновение руки землян словно окаменели; с трудом можно было сжать и разжать пальцы. Покалывания в висках стали болезненными. «Это их реакция, — понял Водитель. — Они принимают меры, чтобы мы не могли причинить им вреда». — Неразумный поступок,- резко сказал Ким. — А если эта скала — их памятник? — Мы ничего не доказали. Здесь могут водиться животные с реактивными органами. Кроме того, то же самое способны проделать машины, — высказал свое предположение Вадим. А Водитель думал: «Сколько программ общения разработано учеными: фильмы, знаки, мелодии… Но вот встретились существа, которые не видят знаков, потому что у них нет глаз, и не слышат звуков, потому что не имеют ушей. И никакая программа нам не поможет…» Покалывание в висках и затылке становилось все неприятнее все болезненнее. У Кима закружилась голова, и он оперся на плечо Вадима. «Третий раз — роковой», — думал Вадим о Роберте, чтобы не думать о себе. А Ким думал о Вадиме: «Такой молодой, совсем еще мальчик… В два раза моложе меня…» Водитель попробовал поднять руку с пистолетом, но только ухудшил положение — теперь уже ощущались не покалывания, а разряды, пронизывающие мозг. Перед глазами вспыхивали какие-то пятна, мигали извилистые линии. Ким понял: еще несколько минут — и они погибнут. Он простонал: — Что делать? Напрягая все силы, всю волю, Водитель разжал Пальцы и выпустил пистолет. И неожиданно космонавт почувствовал некоторое облегчение. Уколы были уже не такими болезненными. Он мог двигать руками. — Брось оружие, Роб, — произнес он. А затем Вадим увидел; Водитель делает что-то непонятное. Он поднял острый блестящий камень, по твердости не уступавший стали, и привязал его к трубке ручного электробура. Получилось подобие первобытного топора. Затем направился к рощице причудливых безлиственных растений, росших на берегу ручья- Застучал топор. Водитель очистил стволы от веток и связал их. — Зачем он это делает? — опросил Вадим у Роберта. — Кажется, понимаю! — воскликнул Роберт. — Он строит! — Что строит? — Плот или мост. А впрочем, это неважно… Роберт хотел сказать еще что-то, но тут его позвал Водитель: — Помоги! Вдвоем они подняли связанные черные бревна, подтащили к самому ручью и уложили так, что образовался мост. — Что же они будут делать дальше? — недоумевал Вадим. Но они ничего не делали. Стояли неподвижно. Фиолетово-кровавый туман обволакивал их, искажая очертания фшгур. Юноша услышал, как Роберт оказал Водителю: — Ты настоящий человек, дружище. А это считалось в то время высшей похвалой. — Ты правильно рассчитал, создав сначала орудие, а потом с его помощью — мост. Они или те, кто управляет тми, не могут не понять этого… Он еще не успел закончить фразу, как почувствовал, что те поняли. Покалывания сменились другими ощущениями. Словно легкие руки прикоснулись к головам космонавтов. Будто ветерок березовых лесов долетел с Земли до этой чужой планеты. И Вадиму показалось, что он стоит на берегу изумрудного земного моря. Соленые брызги, пена, чайки, как белые молнии, и пронизанная золотом синь… И смех Майи. И ее смуглые плечи, на которых сверкают капельки воды… А радостное ощущение все нарастало, все ширилось. Оно поднимало четверых людей на своих волнах, наполняло грудь, вливало силы в усталый мозг. И сквозь этот вихрь ликования прорывались ритмичные удары медного гонга. Но они звенели не в ушах, а где-то в нервах и крови. Они слышались все явственнее, все четче. Вадим понял: хозяева планеты говорят с ними. Он закричал: — Водитель, ты слышишь? Ты понимаешь, что они говорят? — Да, — ответил Водитель, и его голос звучал громче, чем обычно. — Они говорят: Здравствуйте, создающие! Мы узнали вас!» ЗАГАДКА «АКУЛЫ» Юрий сидел на стуле у изголовья кровати и молчал. За окнами больницы цвели деревья, журчали арыки, и ему казалось, что волнистые волосы Марины стекают по подушке, как ручьи. Он смотрел на ее исхудавшее лицо, на сухие потрескавшиеся губы, вбирал в память все мелочи — и то, как она слабо пошевелила рукой, и как посмотрела на него. Марина видела обострившиеся скулы Юрия и все понимала. Пыталась шутить, чтобы подбодрить его; — Ну вот, исполнилась твоя мечта, Я — в опaсноcти. Он вспомнил скамейку в московском парке. Рука девушки лежала в его руке, и ему ничего не хотелось, только чтобы это длилось вечно, чтобы чувствовать, как бьется ниточка пульса, чтобы знать, что рядом она, доверившаяся просто и навсегда. Он сказал тогда: — Иногда мне хочется, чтобы ты попала в опасность… Понимаешь? — Понимаю. Тогда бы ты спас меня, — улыбнулась она. Это было недавно — восемь месяцев тому назад, и очень давно — когда она была здорова. И еще он вспомнил, как тревожилась ее мать на аэродроме; — Берегите Марину, Юра, и сами поберегитесь. Ведь «акула» — это, наверное, очень опасно. Он улыбнулся тогда успокаивающе и с видом превосходства: «акула» казалась ему совсем не такой страшной, «Акула»… Она вспыхнула в Афганистане и, как смерч, ворвалась в Иран, превращая целые районы в госпитали и больницы. Она была страшней чумы. Все заболевшие умирали. Походные госпитали и научно-исследовательские станции вырастала на пути эпидемии, как бастионы, Было замечено, что после фильтрования — причем применялись фильтры с широкими порами — зараженная среда становилась неопасной. Значит, возбудитель — микроб, и, значит, он во много раз больше вирусов, которые так малы, что не задерживаются фильтрами. Но даже при увеличении в сотни тысяч раз, при котором ясно различались вирусы, возбудителя «акулы» обнаружить не удалось. Коварного врага тщетно искали бессонные глаза микроскопов. Газеты тревожно заговорили о загадке «акулы». Это была страшная загадка — она стоила жизни многим тысячам людей. Юрий вспоминает, как они летели сюда: он, Марина, профессор Нина Львовна, лаборанты. Нина Львовна подшучивала над веселой «брачной поездкой» своего ассистента, и все смеялись, хоть всем было невесело. И вот Юрий сидит у постели больной. Его рот защищает многослойная марлевая повязка. И горыко подумать, что это защита от дыхания Марины, от ее губ, которые он столыко раз целовал. Из соседней палаты доносятся стоны. Ежедневно в больницах освобождаются десятки коек, но не потому, что больные выздоровели… За окном сплелись цветущие ветки. Им нет никакого дела до человеческой тревоги и муки. Они рассказывают людям о том, что смерти не существует, что есть только жизнь во ммогих переходах и разнообразии форм. Они говорят, что ничто на свете не бывает неподвижно и мертво, а просто меняет формы так же, как цветок переходит в плод, как плод падает на землю, чтобы прорасти семенами. Они рассказывают людям все это, и кто может — тот читает, кто прислушивается тот слышит. А самый острый слух — у мудрецов и влюбленных. Юрий наклоняется ниже и говорит сквозь марлевую повязку: — Bce будет в порядке, Маринка. Вот увидишь… Она с трудом улыбается. Рядом хрипит большая: — Няня! Няня! В углах ее губ — кровавая пена… Юрий вышел из больницы и сразу же попал в иной, живой и стремительный мир. Куда-то опешили люди, с шуршаньем проносились мимо стеклянные коробки автобусов. Мужественный голос пел по радио: И сквозь пространство и время Наша любовь пройдет… Юрий ходил по этой дороге каждый день по многу раз. Собственно говоря, все другие дороги исчезли, осталась одна: лаборатория — больница, больницалаборатория. Он плохо запоминал улицы — всегда был занят своими мыслями, но эту печальную дорогу запомнил навсегда. Он шел и думал о Марине и своих опытах в лаборатории, потому что теперь это связывалось воедино. Красные треугольные пятна на шее Марины — метка от зубов «акулы». Потрескавшиеся губы, лихорадочный блеск глаз. Стоны из соседней палаты, кровавая пена… Еще не увидев таинственной бактерии, он уже знал ее в лицо. Загадка «акулы» — и жизнь Марины. Одно переплеталось с другим, совмещалось, отзывалось болью. Где же скрывается возбудитель, бактерия «а», как ее заочно назвали ученые? Проклятый, подлый возбудитель болезни! В электронный микроокоп, в котором ясно видны вирусы, он не может увидеть бактерию «а», которая во много десятков раз больше вируса. В чем же дело? Может быть, эта бактерия не поддается окраске? Он применял все мыслимые и немыслимые способы окраски, он рассматривал объект и в боковом свете, и с натенением металлом, и в флуоресцентный микроскоп, дающий цветное изображение. Но загадка гтродолжала существовать — и умирали тысячи людей, пораженные невидимым врагом, и мучилась Марина (он не мог подумать «умирала»). Юрий почувствовал боль в груди и как-то особенно ясно осознал, что в слове болезнь» — корень боль». Боль… болит… болеет… И это имеет прямое отношение к Марине. Он завернул за угол и увидел слепого. Постукивая палочкой по забору, тот искал вход во двор и не мог его нащупать. А калитка была перед ним — стоило только толкнуть ее. На лице слепого застыло мучительное выражение. Видимо, он опешил, и вот — неодолимая преграда. Юрий быстро подошел к. человеку в темных очках и провел его в калитку. — Спасибо, — оказал слепой, и мучительное выражение сбежало с его лица. Где находилась преграда? Во внешнем мире? Нет, в нем самом. Ведь преграда — не забор, а «слепота». И вдруг Юрий с отчаянием подумал: «Может быть, я со стороны похож на него? Я тоже стою перед калиткой, но не могу ее распахнуть не потому, что она спрятана или трудно открывается, а просто потому, что я слеп…» И в его напряженном мозгу возникла мысль, на долгое время лишившая его покоя: «Разве мог бы слепой создать микроскоп и проникнуть в невидимый мир? Разве глухой помыслил бы о создании звукоуловителя? С помощью приборов можно совершенствовать органы но что делать, если нет самого органа?» Юрий вглядывался в окуляр оптического микроскопа. Он рассматривал капли культуры болезни при увеличении в две тысячи раз. Он менял одну пластинку за другой. Иногда поле зрения почти закрывали шарообразные бактерии. Это — стрептококки и пневмококки, которым невидимая бактерия «а», ослабив защитные силы организма, открывала широкую дорогу. На каждой последующей пластинке кокков становилось все больше и больше. Это означало, что они делилась, бесконечно удваивались. Но где же сама бактерия «а»? Ее не удается обнаружить, а между тем, как это неоднократно подтверждалось на опытах, еслм зараженную белковую среду привить здоровому животному, то уже через два-три часа у него появятся признаки «акулы». Юрий может перечислить все симптомы в любое время. Он помнит их, как воин — приметы врага. Когда он ехал сюда, он мечтал о славе. Теперь он думал только об умирающих людях, о науке — она одна может их спасти. Опасность глядела на него с пылающего лица Марины. У него появилось больше сил для борьбы. Он болел, умирал вместе с больными. Теперь он мечтал только об одном: чтобы из больниц выходили выздоровевшие люди. И пусть они даже не узнают, кому обязаны спасением, — главное, чтобы они были здоровы. И Марина тоже. Он трет воспаленные глаза. Какой тяжелой стала голова… Он вспоминает, что не опал две ночи, и тут же забывает об этом. Он думает: «Если с ней что-либо случится, как я буду жить?» Он ловит себя на мысли, что больше думает о себе, чем о ней. Юрий выключает микроскоп. Перед глазами все еще плывут, как в тумане, палочки, спираши, кокки, что живут в капле жидкости, частицы необъятного мира. А за окном на дереве сидят птицы, шевелятся листья. Юрий слышит шум большого города. Это — жизнь другой частицы мира, в которой живет человек. Ив этом мире звучит голос Марины, она зовет… Юрий сбрасывает халат, спешит к двери. Его останавливает лаборант. — Юрий Аркадьевин, как здоровье Марины? Этот вопрос задают теперь часто, словно только он связывает Юрия с другими людьми. — Я отлучусь на полчаса, — говорит Юрий вместо ответа и встречает сочувственный взгляд. Он выходит из лаборатории, забыв закрыть за собой дверь. Юрий не узнал Марины, За воспаленными опухшими веками остро блестели глаза, потерявшие цвет. «Ты сегодня лучше выглядишь», — хотел сказать он вместо приветствия, но почувствовал, что лживые слова не идут с языка. Между ними словно пролегла пустота, и сквозь нее проходил только долгий прощальньж взгляд женщины. Юрий отвел руку врача и шагнул к Марине. Он переступил черту, и они опять были вместе. Страшное осталось позади. Он услышал тихие слова: — Больше не приходи ко мне… — Почему, Марина? Слова летели со свистом, как пули: — Может быть, я умру. Не спорь. Я знаю. Так вот, перед смертью я должна сказать правду. Я не любила тебя. У меня был другой. Сейчас он далеко. Вот письмо, я написала ему, видишь. Если можешь, прости… — Не надо, Марина… — сказал он. — Все еще будет в порядке. Ты выздоровеешь… Он знал, что все ее слова — ложь, и никакого другого нет. Она написала это письмо, чтобы ему было легче забыть ее. Значит, у нее не осталось надежды… Врач сделал знак, и Юрий повернулся, вышел из палаты. Что он может сделать, если все созданное многими людьми оказалось бессильным на этом поле боя. Разноречивые чувства кружили его, словно в водовороте. Любовь не хотела примириться с неверием, а молодость — с сознанием бессилия. Он мечтал о чуде м знал, что чуда не будет. И сквозь пространство и время Наша любовь пройдет… Время может отдалить людей друг от друга и может, отдалив, сблизить их сердца. Любовь протекает во времени, может ли она пройти сквозь время? Он заметил, что привлекает внимание прохожих, и тут же забыл об этом. А они еще долго провожали взглядами человека с напряженным лицом. Лицо это жило своей быстрой жизнью, только глаза оставались неподвижными — устремленные внутрь, с очень маленькими зрачками. И по этому контрасту между подвижным лицом и неподвижными глазами видно было, что человек одержим какой-то мыслью. Юрий думал; «Почему время, тайны времени так привлекают нас? Почему все чаще и чаще мы обращаемся к ним?» Он вспомнил, с каким чувством гордости за человека читал книгу об Альберте Эйнштейне, о теории относительности, теории покорения времени. И он ответил на свой вопрос: «Мы, люди, живя во время овладения энергией и пространством, начинаем эпоху покорения времени». Он опять. вспомнил слепого, но уже без горького чувства. И вдруг его напряженный мозг вытолкнул ответ и на этот болезненный вопрос. «Да, — сказал сам себе Юрий, — слепой может изобрести микроскоп и проникнуть в невидимый мир. У него нет глаз, но у него есть разум, его преграда — слепота, но его оружие — мысль. И разве обязательно видеть пространство и слышать звук? Разве нельзя увидеть звук и услышать пространство и предметы? Разве не чувствовал и не сочинял музыку Бетховен — глухой человек, великий композитор с яростным лицом? Звуковой микроскоп — вот что изобрел бы слепой!» Юрий почти бежал. Какая-то важная мысль, предчувствие догадки или сама догадка билась в его мозгу. И он опять вернулся к загадкам времени, и на одно ослепительное мгновение загадка времени и загадка «акулы» возникли рядом, и он успел сопоставить их. Юрий дошел до опытной станции, но не вошел в лабораторию, а повернул направо, в садик. Он шагал по аллеям, заложив руки за спину. Он боялся, что мысль ускользнет от него. Он ухватился за известную истину: «Материя развивается в пространстве и во времени», а потом несколько изменил слова, получилось: «Материя развивается не только в пространстве, но и во времени». И это «но и во времени» словно распахнуло невидимую дверь. «Мы привыкли видеть в пространстве. Наши микроскопы и телескопы нацелены в пространство, как будто оно одно отделяет от нас другие миры и явления…» Он глубоко вздохнул, как бы проделав тяжелую работу. В ушах звйнело, словно сталкивались тонкие стеклянные палочки. И в звенящей тишине четко встала перед ним стройная система догадок. От других миров и явлений нас отделяет не только пространство, недоступное нашему глазу, но и время, которое наш организм не ощущает. «Время зависит от движения», — говорит Эйнштейн… «Разные миры находятся в разном движении и, значит, время у них разное. Секунда для нас — это годы для обитателей других миpoв, и наоборот, — миллионолетия, за которые происходят процессы в космосе, могут оказаться мгновениями. И время жизни зависит от движения — от интенсивности обмена веществ. Отрезок жизни для различных существ неодинаков: для человека — это столетие, для собаки — годы, для мотылька дни, для микроба — минуты. Если продолжить эту цепь, то она приведет к микроорганизмам, у которых обмен веществ, жизнь протекает за тысячные и миллионные доли нашей секунды. От познания этих существ нас отделяет не только пространство…» Юрий устремился к зданию опытной станции, рывком распахнул дверь в кабинет профессора, Нина Львовна удивленно посмотрела на него. — Я думаю… Мне кажется… — с усилием проговорил Юрий и замолчал. Он все еще додумывал свою гипотезу, Нина Львовна помогла ему: — Слушаю вас, Юрий Аркадьевич. Его имя, произнесенное доброжелательно и спокойно, словно придало ему уверенности. — Мне кажется, Нина Львовна, следовало бы поискать возбудителя «акулы» с помощью сверхскоростной кинокамеры… — Хорошо, — произнесла она заранее приготовленное слово, еще не поняв мысли своего ассистента. — Загадка «акулы»… Она запнулась, потому что успела продумать фразу Юрия, и до нее дошел смысл его слов. Она подняла брови с выражением живого интереса: — А знаете, это — мысль! Обрадованный, он заговорил быстро, улыбнулся робко, с жадной надеждой. Его глаза ожили, заблестели, зрачки посветлели и расширилась, отразив свет. В них словно открылись небольшие оконца, м на Нину Львовну излучилась такая печаль. и нежность, такое чередование веры и отчаянья, что она невольно позавидовала молодой женщине, которая вызвала эти чувства. От фазоконтрастного микроскопа с вмонтированной в него сверхскоростной кинокамерой, дающей десять миллионов кадров в секунду, падала причудливая тень, чем-то напоминавшая человека на лошади. Юрий и Нина Львовна меняли пластинки с каплями культуры бактерий, подчеркнуто не торопясь; Они старалась не смотреть в сторону фотолаборатории, где уже проявляли первые пленки. — Четыре готовы, — послышался голос. Нина Львовна и Юрий прошли в профессорский кабинет, куда были доставлены и заряжены в просматриватель пленки. Нина Львовна нажала кнопку, и на экране поплыли первые кадры. На них застыли колонии кокков и армии фагоцитов, ведущие с ними борьбу. Одно и то же изображение, повторенное много раз, оставляло странное впечатление. Словно само время остановилось и окаменело в тысячах слепков. «Все эти кадры засняты за сотую долю секунды, подумал Юрий. — В мире кокков ничего не успело произойти». И внезапно его рука потянулась к стоп-кнопке и здесь столкнулась с рукой Нины Львовны. На экране остановился кадр, в середине которого виднелось расплывчатое продолговатое тело бациллы, похожее на торпеду. В нем выделялись несколько темных точек — ядра. Нина Львовна нажала кнопку «медленно», и на экран выплыло сразу несколько «торпед». Их ядра делились, расщеплялись на две части, oбразуя новые тела бацилл. В отличие от окаменевших кокков и фагоцитов, они двигались, изменялись от кадра к кадру, жили, как бы существуя совсем в ином мире. — Очевидно, бацилла «а» действует, как вирус гриппа. Она пробивает брешь в защитных силах организма, а затем туда устремляются кокки. — прошептала Нина Львовна, будто боясь громким словом вспугнуть микробов на экране. — Мы имеем дело с посланцем микровремени, продолжала Нина Львовна. — Смотрите, вот уже пошли кадры без бактерии «а». Видимо, она не окрашивается и принимает всегда цвет среды, а увидеть ее можно только в момент перед делением и в момент самого деления ядра. Этот момент составляет миллионные доли секунды, недоступные глазу. А вся жизнь бактерии до деления длится, возможно, секунды или десятки секунд. Теперь понятно, почему даже убив бактерию, нам не удалось увидеть ее. Ведь любой из наших химических препаратов убивает на протяжении какого-то отрезка времени, иногда мгновения, а этого мгновения достаточно, чтобы посланец микровремени прореагировал на яд прекращением деления и, значит, опять стал невидимым. Нина Львовна нашла руку Юрия и пожала ее; — Рада, что первая поздравляю вас, Юрий Аркадьевич, с открытием. Когда-то такие слова профессора воспламенили бы его гордость, вызвали бы в его представлении восторженных людей на площадях, столбцы газет. Но многое изменилось в нем за эти тревожные дни, и он лишь подумал: «В чем состоит мое открытие? В том, что я применил созданную другими людьми кинокамеру там, где ее следовало применить?» Эти мысли мелькнули и исчезли, а взамен пришла надежда. Теперь можно будет проследить за развитием бактерии «а», выделить ее з чистом виде, ослабить приготовленную вакцину. Можно будет остановить смерть, заставить ее попятиться! Он забыл, что открытие причины болезни — еще не лекарство. Он забыл о времени, о долгих месяцах, которые понадобятся для создания его, о трудностях, он видел только одну картину. …Из больницы вышла молодая женщина. Она еще очень бледна, кажется совсем тоненькой и прозрачной. Но длинные пушистые ресницы трепещут, и глаза смотрят на мир любопытно, с задором, как будто увидели его заново. Улица заполнена, забита цветущими деревьями, и вокруг белых цветков летают золотистые работящие пчелы. Проносятся автомобили, спешат люди, улыбаясь своим мыслям. А над всем этим миром вздымается небо звенящей синевы. Женщина улыбнулась, сделала нетвердый шаг и замерла. К ней, протягивая руки, идет он, Юрий. Он хочет сказать: «Марина, вот мы опять вместе». Он хочет сказать: «Милая, я сдержал слово, я спас тебя». Он хочет сказать: «Любимая, как хорошо, что ты живешь на свете». Но вместо этого он только крепко сжимает ее руки и говорит: — Здравствуй! И это слово приобретает свой первозданный смысл. Юрий сидел в профессорском кабинете и смотрел невидящими глазами на экран. А за стеной неусыпный глаз микроскопа кинокамеры был нацелен в пространство и время, и оно — всесильное и неуловимое — ложилось четкими кадрами на кинопленку. ОТКЛОНЕНИЕ ОТ НОРМЫ В фирме «Краузе и Смит» ожидали всего. Но когда подкупленный служащий фирмы «Пратт» сообщил, что все изобретения исходят из лаборатории Альвы Доумана, что они шифруются буквами «В» и «К» и порядковыми номерами, что авторская часть вознаграждения выплачивается семьям Венстена и Крюгана, даже самых больших скептиков охватил суеверный ужас. Венстен и Крюган были инженерами электронно-исследовательской лаборатории фирмы Пратт». Первый из них умер в прошлом году, второй — пять лет назад. Оба они завещали свои трупы Альве Доуману для каких-то опытов. Только благодаря выдающемуся уму Венстена «Пратт» процветала. Он не только сыпал изобретениями, словно из рога изобилия, но умел применять их наиболее экономично. К тому же Венстен нередко советовал директорам фирмы, как и когда применять изобретения с наибольшей выгодой. Но в то же время он отказался от предложения стать совладельцем фирмы. Огромные деньги, стекавшиеся в его руки, он расходовал самым неожиданным и нелепым образом. Он был составлен из противоречий, как из разноцветной мозаики. Владельцам и директорам конкурирующей фирмы «Краузе и Смит» оставалось кусать локти. Никакие их уоилмя не могли задержать разрастания «Пратт», хотя у нее было меньше капитала и возможностей. Лишь смерть Венстена давала им надежду на изменение положения. Но в новом деле, где старый Краузе готов был поручиться, что заказы на оборудование достанутся ему, их вновь перехватила фирма «Пратт». И каким образом? Типично венстеновским приемом. В последний момент, когда противник был убежден в победе и ослабил усилия, «Пратт» сообщила о крупном изобретении, разрешавшем выпускать реле с удвоенным сроком службы. Даже в том, как описывалось открытие, как подчеркивалось его экономическое значение, виден был «почерк» Венстена. Если бы люди, хорошо знавшие инженера, не были уверены в его смерти, они бы определили, что м изобретение совершено, и описание составлено, и момент для сообщения выбран Венстеном. Один за другим ни с чем возвращались агенты, в лабораторию лысого «безумца» никто из них He пробрался. Старый Краузе рвал на мелкие клочки ненужные бумажки — а это был плохой признак. Когда было получено сообщение от служащего «Пратт», Краузе прервал совещание директоров и знаком велел остаться Конраду Дорту, одному из совладельцев фирмы. — Вы знали всех этих… — «большой старик» сделал неопределенный жест. — Вам придется взять дело на себя. Он пожевал губами и умолк. Это было равносильно приказу. …Конраду пришлось немало потрудиться. Лучшие детективы ничего не смогли сделать. Оставалось надеяться только на себя самого. Две с половиной недели, пять неудачных попыток — и наконец он в этом проклятом шкафу в лаборатории Альвы. Конрад ждет. Сквозь щель в двери пробивается узкая полоска света, острая, как лезвие бритвы. У Конрада затекла левая нога. Он повернулся, и дверца шкафа скрипнула, Конрад потянул дверь к себе cлишком сильно. Полоска света исчезла. Теперь нужно снова осторожно приоткрыть дверь. Но тут послышались тяжелые шаги нескольких человек. В лабораторию что-то внесли. Прозвучал быстрый захлебывающийся голос Альвы — его Конрад различил бы даже в шуме толпы: — Ставьте здесь и здесь. Шаги удалились, потом стали приближаться. Но это уже были шаги одного человека, Альвы. Быстрый голос и шаркающие шаги, медленные мягкие движения и колючие слова — это было присуще Альве, «лысому безумцу», «чучелу льва», как его называли в тех кругах, где теперь вращался Конрад. Речь его была особенной. Мысли у Альвы били фонтаном, он не успевал их высказывать и в изнеможении умолкал. Несколько минут передышки — он собирался с силами потом снова строчил, палил словами, как факел искрами. Вот Альва медленно зашагал из угла в угол лаборатории, слепка волоча ноги. Это была его обычная «разминка» — он еще раз продумывал план сегодняшних опытов. Затем спросил: — Вы готовы, дружище Венстен? В ответ раздался хрипловатый жестяной голос: — Готов. Можно начинать. Лоб Конрада стал липким от пота. Так вот оно страшное решение загадки! Он узнал второй голос это, несомненно, был голос Венстена. В шкафу пахло металлом и краской. Болела голова от спертого воздуха. А за дверцей… Конрад всегда побаивался и осуждал таких людей, как Венстен или Алыва. Их ненормальность была для него очевидной. Тридцать лет назад он учился вместе с ними в Колумбийском университете и работал в одной лаборатории. Там, где он и десятки других, нормальных людей, сказали бы «да», Венстен и Альва говорили «нет»; там, где надо было отрицать, они утверждали; там, где другие ничего не могли сказать и были уверены, что и сказать тут нечего, Венстен и Альва находили ответ. Они высказывали самые сумасбродные идеи, особенно Альва. И в конце концов оказывалось, что они правы, а все другие болваны. Например, в вопросе о свечении нового вида пластмассы. Альва высказывал мысль, что, реагируя с воздухом, она заряжается за счет отрицательных ионов. Он утверждая, что из кусков пластмассы могут получиться отличные аккумуляторы. В проверке гипотезы участвовал и Конрад, с исчерпывающей ясностью показавший, что она абсурдна. Альва тогда поморщил нос — это его привычка высказывать «фе» — и начал читать стихи Беранже. А через несколько дней он доказал свою правоту, добавив в пластмассу сернокислый цинк. Вскоре Конрад перешел в исследовательскую лабораторию фирмы «Краузе и Смит». Эта же фирма приглашала Венстена и Альву, но они отказались и пошли на службу в хиреющую «Пратт». Конрад никогда не понимал, почему таким людям, как Альва и Венстен, в науке везет больше, чем ему. Правда, только в науке, а не в жизни. Второе понятно он намного рассудительнее их, практичнее, одним словом нормальнее. Но почему же в науке… Разве ненормальность — это и есть гениальность? Углы губ Конрада чуть-чуть приподнялись. Это должно было означать улыбку. Но она моментально слиняла, когда вновь послышался голос Альвы: — Четыре вопроса, одно решение, дружище. Потрудись. В ответ — щелчки и гудение… Конрад, скрючившись, замер в своем мрачном тайнике. Его слух настолько обострился, что он явственно улавливал даже дыхание Альвы. Наконец-то загадка проясняется! Этот мерзавец Альва каким-то образом оживил своего друга. Но как он мог это сделать? Венстен умер от рака. У него были поражены почки, легкие. Метастазы пошли и в желудок, и в пищевод. Для того, чтобы оживить его, пришлось бы заново создавать чуть ли не весь организм. Кроме всего, Альва почти ничего не смыслит в медицине. За дверью стихло гудение. Мертвенный, без интонаций голос Венстена произнес: — Альфа, умноженное на икс семь. — А что вы ответите, мистер Крюган? — спросил Альва. Нет, не напрасно Конрад залез в этот проклятый шкаф, не напрасно превратился в добровольного сыщика. То, что он услышал, стоило и не таких усилий. Но надо еще увидеть, окончательно убедиться. Он слегка нажал на дверь — и она вторично скрипнула. Не услышал ли Альва? Но «лысый безумец» был занят другим. В щель Конрад видел, что он стоит перед стеной, в которой мигают индикаторные лампы. Где же воскрешенные мертвецы? В другом углу лаборатории? Или Альва разговаривает с «духами?» Конрад попытался бесшумно расширить щель. Но проклятая дверь выдала его. Альва повернулся в его сторону. Большим пальцем Конрад отвел предохранитель пистолета. Шаркающие шаги затихла совсем близко. Лязгнула дверь соседнего шкафа. И снова — шаги… Яркий свет, как вспышка молнии, ослепил Конрада. Сквозь полузакрытые веки он успел разглядеть черное лицо с пустыми глазницами и инстинктивно вскинул пистолет. В тот же миг от локтя к плечу ударил электрический разряд, пистолет полетел на пол. — Ты?.. Голос Альвы, насмешливый и слегка удивленный: — Ваша фирма не может оставить меня в покое? Конраду нужны были как раз эти секунды, чтобы прийти в себя. Он видел, что в лаборатории, кроме него и Альвы, никого нет. На стенах мигали ряды индикаторных ламп. Внезапно раздался невозмутимый голос Венстена: — Возможно и другое решение. Альфа плюс «с», умноженное на икс два. — Это Венстен! — закричал Конрад. — Голос Венстена, — поправил его Альва. — Голос создать легко. Прибор, преобразующий электрические импульсы и создающий колебания воздуха. Вот и все. — И решение Венстена, — сказал Конрад. Он уже чувствовал себя в роли обвинителя. Альва недовольно прищурился, разглядывая его, как в лаборатории смотрел на бракованное реле. — А ведь ты так ничего и не понял… — медленно проговорил он. — Я был о тебе лучшего мнения. Альва смотрел на индикаторные лампы, и Конрада осенило: — Ты создал электронный мозг? Мозг Венстена? — Значит, возможно все-таки и альфа плюс «с», — выпалил Альва торжествующе, на миг забыв о Конраде. Потом снова взглянул на него: — А почему ты так кричишь, будто это ты нашел решение? Конечно, это электронный мозг Венстена. Ты мог бы и раньше догадаться, если бы бизнес не притупил твоих мыслительных способностей. — Слова, как обычно, разлетались от Альвы искрами, — Все электронные машины ориентированы на типовую схему, окажем, на такой мозг, как твой. Но в таком мозгу меньше каналов связи и обходных путей, чем в мозгу Венстена — типовые ассоциативные области и типовая связь нейронов. А я занимаюсь бионикой. Я создаю электронные машины по определенным живым образцам, которые меня больше всего интересуют, с учетом их отклонений от нормы, их быстроты действия. Собственнно говоря, это отклонение меня как раз больше всего интересует. Природа бесконечно многообразна, в ней умещаются миллионы норм. Только благодаря отклонению от обычной нормы такой мозг способен раскрыть новые нормы природы, явления, законы. Я стараюсь записывать в память машины все, что знал покойник, настраиваю ее на его «тон». И когда я даю такому устройству те же факты, что и обычным машинам, оно делает совсем другие выводы. Тебе они показались бы безумными, ненормальными, как и сама машина, и мозг, по образцу которого она построена. Но что такое норма? Ты или Эйнштейн? Твой знаменитый Краузе или Бетховен? Что такое норма для человеческого мозга? Может быть, сможешь ответить? Он перевел на Конрада свои темные недобрые глаза. — А ведь и ты когда-то был толковым инженером. Помнишь, как ты исследовал токи взаимодействия? Конрад поморщился. — Но ты всегда был порядочным негодяем и стремился ко всяким пакостям. Интересно было бы заглянуть в твои ячейки памяти. Сколько там, наверно, разной гадости и дребедени… Он шагнул к Конраду, как бы и впрямь собираясь вскрыть ему череп. — Не косись на пистолет. Тебе до него не дотянуться. Но я не собираюсь утруждать себя операцией. Вот тут за стеной перед нами не весь Венстен, а только часть его мозга, в котором, правда, усилена электрическая активность. Но эта часть дает такие решения, до которых тебе не додуматься. Понимаешь теперь, что такое норма для человеческого мозга, если его деятельность не направлена на такие гадости, KaK у тебя? — Ты безумец, Альва, ты такой же ненормальный, как твои машины. Поэтому у тебя никогда не было и цента за душой, — проговорил Конрад, продвигаясь к дверям лаборатории. Алыва не препятствовал. В самых дверях Конрад сказал: — Но если бы ты согласился перейти к нам… Можешь быть уверен — мы бы не поскупились. Альва уже не смотрел на него. Он переводил ручки регуляторов. Отблески индикаторных ламп играли радугой на его шишковатой лысине. И только когда щелкнула дверь, он закричал вслед Конраду: — Если ты соберешься притащить мне свой труп после смерти, не затрудняйся. Он мне не понадобится! ЧУДОВИЩА ЛУННЫХ ПЕЩЕР Тишина… Непривычная, унылая, без дуновения ветерка, без шелеста листьев полная тишина, мертвая. Тишина лунной пустыни… Когда-то Роман Александрович мечтал о полной тишине. Чтобы не долетали гул трамвая, пронзительные голоса из кухни. Он уезжал в деревню и там склонялся над листами с формулами белковых молекул. Но где-то близко слышались заразительный детский смех, коровье мычание, петушиный крик. Роман Александрович невольно откладывал в сторону исписанные листы и смотрел в окно. Там колыхались цветущие ветви яблонь и синело небо — в белых облачках, как в цвету. Приходили озорные мысли. Рабочее настроение развеивалось бесследно. И вот он там, где царит вечная тишина. Он идет и не слышит шума своих шагов. Жутко. Он оглядывается и видит вздрагивающую стену вездехода дизели не выключены. Впереди, у черного отверстия — входа в пещеру Николай, геолог. В пластмассовом скафандре с широким шлемом и овальным кислородным балоном он похож на диковинную машину. Роман Александрович обводит взглядом пустыню, покрытую многовековой пылью — пылью, которую не уносят ветры, смотрит на термометр, помещенный на груди. Плюс сто двадцать градусов по Цельсию. Невольно просыпается старое сомнение: «А стоило ли ему, биологу, ехать сюда?» Вспоминается последняя дискуссия: «Вам незачем туда лететь. Жизнь на Луне — выдумки фантастов! На планете без атмосферы, на планете с резкими переходами температуры до минус ста шестидесяти градусов — жизнь? Абсурд!» Но Роман Александрович остался при своем мнении. Он помнил о всесилии жизни. Она взрывалась каскадами зелени в тропиках, сверкала в брачном наряде мотыльков, пела голосами птиц. Она расцветала странным и хрупким цветком, высшим чудом — человеческим мозгом. В раскаленных пустынях она извивалась ящерицами и зарывалась глубоко в песок, когда наступала прохладная ночь. В глубине океанов, сплющивающих тело, как пресс — спичечную коробку, она создавала внутри рыб давление, равное давлению сотен тонн воды; в кромешной темноте, куда не проникали лучи, она сама становилась источником света и зажигала электрические маяки на головах глубоководных. Она существовала в самых невообразимых местах, она опрокидывала старые представления и оказывалась сильнее фантазии поэтов. Кто может точно знать, где существует жизнь и какие формы она принимает? Биолог бросает взгляд на непривычно близкую зубчатую линию лунного горизонта, на вездеход с алой пятиконечной звездой и многослойной обшивкой, которая так надежно укрывает их от случайных метеоритов и других неожиданностей, и подает сигнал. Они ныряют в пещеру. Роман Александрович включает прожектор. Перед ними — длинный извилистый коридор. В стенах поблескивают какие-то камни. Он знает — это золотые и медные жилы, которые здесь, на Луне, выходят прямо на поверхность, рассыпая самородки. Термометр показывает сто десять градусов по Цельсию, через несколько шагов — восемьдесят градусов, потом — пятьдесят, сорок. Космонавты выключают термостаты. Вспыхивают сигнальные лампочки. Ученые остановились — впереди радиоактивное излучение. Стрелка не доходит до красной черты, и космонавты продолжают путь. Они проходят под аркой, и их глазам открывается изумительная картина. Золотые жилы и прослойки минералов сплетаются на сводчатом потолке и на стенах в причудливые разноцветные узоры, горят под лучами прожекторов диковинными письменами. Ослепительно сверкают вкрапленные в стены камни, и само пространство кажется струящимся и сверкающим, переливающимся фиолетовыми, золотыми, оранжевыми волнами. Но не эти сверкание и блеск потрясли космонавтов. В гигантской пещере, стекаясь к ее центру и растекаясь от него, двигались, катились, покачивались, копошились, извивались двухметровые черви с какими-то дрожавшими отростками, шары с множеством щупалец, наполненные неизвестной живой массой и просвечивавшие насквозь. Роман Александрович увидел ее — всесильную жизнь — движение, обмен веществ, обмен энергии. Какова бы она ни была, какие бы формы ни принимала — он узнал ее. Здесь, на планете без атмосферы, она роилась в пещерах, неподалеку от радиоактивных источников. Найдя лишь ничтожное количество кислорода, испытывая постоянный недостаток в углекислоте, она существовала в виде простейших существ, напоминавших земных микробов, увеличенных во много тысяч раз. И все же она текла, менялась, боролась за себя, совершенствовалась… Он тихо сказал в микрофон: — Спустимся в пещеру, посмотрим на них ближе. В правом углу есть удобная площадка. Он услышал голос Николая, донесенный рaдиоволнами: — Мне кажется… это мы всегда успеем сделать… Но Роман Александрович одним гигантским прыжком уже перенесся на намеченную площадку. Николаю пришлось последовать за ним. Теперь «микробы»-великаны были совсем близко. Можно было различив внутри них скопления «вирусов», ведущих разрушительную работу, и внутри «вирусов» еще какие-то тельца, возможно, паразитировавшие в самих «вирусах» и вызывавшие их перерождение. От некоторых «микробов» отходили вибрировавшие отростки. Ими «микроб» ощупывал все на своем пути, иногда по нескольку минут застывал у куска отвалившейся породы. «Они усваивают необходимые им вещества непосредственно из минералов, известняков, руд, — подумал Роман Александрович. — А воду? Ведь тут нет воды…» Он вспомнил вощинную моль. Она получает из воска водород и кислород и затем синтезирует воду в самом организме. Возможно, и эти существа пьют» подобным образом? Внезапно в беспорядочном движении простейших что-то изменилось. Появился какой-то центр, к которому они все начали тяготеть. И прежде чем Роман Александрович понял, что этим центром является он сам, огромный дрожавший баллон подкатился к его ногам и протянул отросток к поясу. «Таких простейших нет на Земле, — мелькнуло в голове ученого. — Интересно, что представляют собой отростки? Своеобразные антенны, осуществляющие связь с внешним миром? Органы питания? Или же и то, и другое?..» Он не успел решить этот вопрос. Второй баллон с прилипшим к нему шаром протянул присоски к его руке. Роман Александрович отдернул руку. Перед глазами мелькнуло пламя. Это выстрелил из пистолета Николай. Пуля прошла сквозь студенистое тело шара, не оставив следа. И сразу же десятки «баллонов и червей» окружили космонавтов. Они стекались со всех сторон, заполняя площадку. Они cпешили, обгоняя друг друга, сплетались в клубки, наползали одно на другое, образуя многоярусную лавину протоплазмы. В ней словно бы стирались грани — тонкие стенки, отделявшие одно тело простейшего от другого, — и становилось особенно ясной относительность этих стенок, а значит и относительность жизни и смерти. И Роман Александрович подумал о стенках, отделяющих жизнь каждого отдельного человека от окружающего мира, от жизни, существующей в других формах и измерениях. Падение стенок, переход из одного состояния в другое люди называют смертью… — Роман Александрович, что делать? — ударил в уши голос Николая. Биолог огляделся. Отступать к выходу из пещеры было поздно. Путь отрезали лавины гигантских «микробов». «Почему они движутся к нам? Ведь на Луне нет животных, и значит эти микробы» — не паразиты теплокровных. Они берут необходимые вещества непосредственно из почвы или друг у друга. Мы не можем служить для них пищей… В чем же дело?» Он увидел длинные присоски, протянутые к застежкам на его поясе, и понял: «Пища для них не мы, — а наши скафандры! Ведь в них есть все то, что «микробы» добывают в почве — железо, азотистые и углеродные соединения… Они не тронут нас, но разрушат наши скафандры, и мы погибнем…» Ощущение смертельной опасности вмиг подавило в мозгу все другие импульсы, вытеснило отвлеченные мысли и абстрактные рассуждения. Напружинив мускулы, ученый отбросил студенистую массу, но через мгновение она опять сомкнулась вокруг него живыми волнами. Сотни щупалец тянулась к застежкам пояса, к гофрированной трубке кислородного прибора, и все новые полчища студенистых шаров стекались к космонавтам. «Дать сигнал товарищам, оставшимся в вездеходе? Но чем они помогут? Ведь единственное подходящее оружие — радиопушка осталось в ракете…» Роман Александрович озирался, выкатив от напряжения глаза. «Спокойно! — приказал он себе. — Подумай, оцени обстановку. Спокойно! В каждом мире есть свои яды и свои противоядия!» Он почувствовал странное облегчение. Сердце его учащенно застучало. Вот оно, спасение! Еще там, под аркой, он удивился: почему в двух углах, где разливается фиолетовое мерцание, нет лунных микробов? Теперь он понял. Фиолетовое мерцамие исходит от неподвижных колоний существ, похожих на слизняков. Существа облепили камни. В одних местах они свисали целыми гроздьями, в других — громоздились пирамидками. И всюду там где они разливали фиолетовый свет, «микробов» не было и в помине. А если какой-нибудь неосторожный баллон вкатывался в «запретную» зону, то оставался там неподвижным, постепенно сморщивался и распадался. — Следуйте за мной! — скомандовал Роман Александрович Николаю, расшвыривая студенистых червей и баллоны. Он оттолкнулся и пятиметровым прыжком, достиг фиолетовой зоны. Николай бросился за ним. Отдышавшись, они стали рядом, с любопытством наблюдая за встревоженными массами протоплазмы. Роман Александрович оторвал от стены несколько фиолетовых гроздей и, держа их в руках, направился к арке выхода. Он шел неторопливо, внимательно осматривая пещеру, и гигантские микробы откатывались от него. А те из них, которые не успели вовремя отступить, лопались или сморщивались, как только фиолетовая гроздь оказывалась слишком близко. — Вот выход богатейшей золотой жилы! — воскликнул Николай. Он поднял увесистый золотой самородок и показал ученому. Роман Александрович махнул рукой: — Этого добра здесь предостаточно, Но мы с вами, кажется, обнаружили клад, который не купить за все золотые сокровища солнечной системы. Понимаете? Он выше поднял фиолетовую гроздь. — Если простейшие на Луне более высоко развиты, чем на Земле, то и враги их должны быть во много раз сильнее. Я думаю, что яды, которые выделяют эти фиолетовые существа, в сотни раз сильнее известных нам антибиотиков, С их помощью мы, возможно, сумеем справиться с такими болезнями, которые считаются неизлечимыми! Роман Александрович все так же неторопливо обходил одно отделение пещеры за другим. Он переступал через трупы простейших и золотые самородки и думал о жизни, — существующей там, где ее и представить невозможно, принимающей самые неожиданные формы, заполняющей пространство и строящей гармонию своих процессов во времени, прекрасной в уродливом и сложной в простом. Он шел с фиолетовой гроздью в руке, и чудовища лунной пещеры поспешно расступались перед ним. МОРЕ, БУШУЮЩЕЕ В НАС У гранитной пристани слегка покачивалось на волнах судно Академии наук Поиск». Команда драила палубы, начищала до ослепительного блеска медные поручни, мыла иллюминаторы. Ожидали прибытия нового капитана, Михаила Чумака, внука легендарного морехода Василия Чумака. Особенно волновался помощник капитана Вадим Торканюк. Он закончил училище вместе с Михаилом Чумаком, и с тех пор они четыре года не виделись. Вадим слышал, что Михаил опасно болел, а выздоровев, работал в Управлении Северного морского пути. И теперь помощник капитана радовался тому, что Чумак возвращается в море, и тому, что будет плавать вместе со старым товарищем. Вадим первым заметил на пристани высокого худого человека в капитанском кителе. Он узнал размашистую походку и подал команду. Моряки выстроились на палубе. Человек в кителе легко взбежал по трапу, и Вадим увидел его коричневое жесткое лицо, почти безбровое, с выцветшими губами. Все черты лица были заострены. Вадим узнавал и не узнавал старого товарища. Это было лицо Михаила, но оно стало другим, будто за четыре года Михаил Чумак постарел лет на пятнадцать. Капитан поздоровался с командой и, подозвав Вадима, прошел с ним в каюту. Он снял фуражку. Седые пряди в волосах пробивались, словно белая пена. Да, болезнь оставила следы», — подумал Вадим. — С вас и начнем знакомство с командой Поиска». Расскажите о себе, предложил Михаил Чумак. Вадим растерялся. Старый товарищ не узнал его. Неужели после болезни Чумак потерял память? Помощник капитана опустил глаза, боясь выдать свои чувства. Он решил осторожно напомнить капитану о прошлом. Может быть, все-таки вспомнит. — Вы кончала Одесское училище? — Да, — ответил капитан, рассеянно глядя мимо Вадима, и тот понял, что Михаил его забыл. Треть жизни — переживания, мысли, мечты — зачеркнута болезнью. Но тогда зачеркнут и опыт. Как же Михаил поведет судно в опасный рейс? Жалость к старому товарищу смешивалась с недоумением — кто назначил Чумака в таком состоянии на «Поиск»? Вадиму отчего-то вспомнилась хрупкая и холодноватая, как снежинка, студентка Наташа, и то, как они вместе с Михаилом катали ее на лодке. Неужели Михаил забыл и ее, свою невесту? Помощник капитана поднял на своего начальника ничего не выражавший взгляд и спокойным голосом начал рассказывать о себе: — Я родился в тысяча девятьсот… году в селе около Винницы. Отец колхозник. Я в детстве начитался Джека Лондона и стал мечтать о море. Мечтал горячо, строил плоты, тонул в озере. После средней школы поехал к дяде в Крым. Работал на рыболовной флотилии. Потом поступил в Одесское мореходное… Лицо капитана напряглось. Он быстро спросил Вадима: — В каком году окончили мореходку? — На три года позже вас, — солгал Вадим. — Вы меня знали? — В серых колючих глазах Чумака появилась настороженность. И опять Вадиму стоило больших усилий сдержаться; — Я много слышал о вас. Несколько раз видел. Но мы не знакомы. Ему показалось, что Чумак облегченно вздохнул. «Поиск» отправлялся в опасный рейс к бухте Молчания. Он вез научную экспедицию — ихтиологов и биохимиков. В подводных гротах бухты Молчания росли интересные виды синих водорослей, гнездились полуживотные-полурастения, какие не водились больше нигде. Но путь в бухту лежал в узких проходах между скалами и острыми рифами, напялившими белые колпаки. Только опытный капитан мог провести судно. Перед самым отплытием «Поиска» начальник пароходства вызвал к себе Вадима Торканюка. Вадим связывал этот вызов с назначением на их судно Чумака и не ошибся. — Вам известно, что товарищ Чумак перенес тяжелую болезнь? — опросил начальник и, получив утвердительный ответ, продолжал: — Вы должны находиться все время рядом с капитаном. Если усомнитесь в его указаниях, проверьте их. Капитан не должен ничего зaметить. Понятно? Мы не могли отказать товарищу Чумаку в его просьбе вернуться на море. — Я не понимаю, как можно было назначить капитаном на «Поиск» больного человека, — резко сказал Вадим. — Михаил Чумак забыл своих товарищей. Может ли он помнить морскую наужу? — Вы знали товарища Чумака раньше? Начальник, видимо, решил отвечать вопросами на его вопросы. — Мы вместе закончили мореходное училище. — И как вы его находите? — с интересом спросил начальник. — Он потерял память и очень постарел с виду. Ему двадцать семь или двадцать восемь лет, а выглядит он сорокалетним. — Вот как? Постарел, говорите? — улыбнулся начальник. Вскоре помощник капитана убедился, что если Чумак и забыл своих старых товарищей, то морскую науку помнит прекрасно. Особенно удивляло Вадима неизвестно откуда взявшиеся у Чумака знание парусных судов и морской истории. Он так живо рассказывал о русскояпонской войне 1905 года, о броненосце «Потемкин», что казалось, будто сам был очевидцем этих событий. Со слов «деда», — догадался Вадим. Он вспомнил рассказы о Василии Чумаке, где быль слилась с легендой. Василий Чумак ушел в море тринадцатилетним юнгой, поднимал красный флаг на «Потемкине», бежал в Румынию, сидел в тюрьме, участвовал в революции. Он затопил родной корабль, чтобы тот не достался врагу, и с отрядом моряков прорывался к Красной Армии. Его раненого схватили белые и повели расстреливать на берег моря. Набегал прибой, волны слизывали с камней кровь, и Василий Чумак со связанными руками, не ожидая выстрела, прыгнул в море. Как его миновали пули, как он выплыл с раздробленным плечом — знает, верно, один лишь он. Волны вынесли и положили его на лесок за два километра от места казни. И вскоре Василий Чумак появился под Николаевом во главе партизанского отряда. Запылали баки с горючим, затрещали выстрелы. Золотопогонники падали на камни. Через полгода Василия схватили в Одессе французские оккупанты. Трибунал не был долгим. Потемкинцу привязали камень на шею и вывели на высокую скалу. Посмотрел Василий зоркими глазами в дальнюю даль, до которой не успел доплыть за всю свою жизнь, вздохнул полной грудью и бросился со скалы. Долго вглядывались матросы в беретах в зеленые волны, но увидели лишь круги, расходившиеся по воде. А Василий Чумак и на этот раз выплыл. Уже позднее он рассказывал товарищам, что французский моряк успел незаметно перерезать ему веревки на руках и вложить в кулак складной нож. Пять лет спустя Василий окончил морскую школy и стал капитаном миноносца «Стремительный». Перед началом Отечественной войны ему исполнился шестьдесят один год. Его хотели услать на пенсию, но старый моряк добился своего. Он провел на «Стремительном» всю войну. Спустя два года Чумак ослаб. Старость побелила его голову, отняла силу и зоркость. Он сам понимал, что отплавал. Получив путевку на курорт, он пришел к адмиралу. Не глядя на боевого друга, спокойно сказал: — Прощай, Иван. Не могу без моря. Помру. — Хочешь смотрителем на маяк? — предложил адмирал. Но болезнь приковала Василия на три года к постели. А потом врачи запретили ему работать. Часто одесситы видели на Приморском бульваре седого моряка. Он едва передвигал ноги. Его прищуренные глаза смотрели на море, на волны, которые когда-то вынесли его на берег, а потом погребли подводную лодку сына. Рядом со стариком часто был юноша в морской форме, Михаил Чумак, воспитанник мореходного училища. Старик переводил взгляд на еще тонкую шею внука, на его пылавшие щеки. Он вспоминал, как однажды пришел к скале, незыблемо стоявшей у моря, и вдруг увидел трещину, расколовшую гранит. Из этой узкой расселины выглядывал крохотный бледный росток, пробивавшийся сквозь камень к свету. И Василий думал о жизни — слабой, как скала, разрушаемая ветром, — и сильной, как росток, тянущийся к солнцу… Слава деда оказалась нелегким испытанием для Михаила Чумака. Успехи проходили незамеченными — внук потемкинца другим быть не должен, — а за каждую ошибку взыскивали вдвое. И Михаил был всегда первым, вызывался в самые трудные и опасные рейсы. Потом навалилась болезнь… Вадим незаметно наблюдал за постаревшим лицом капитана, жалел его строгой мужской жалостью и старался, чтобы тот этой жалости не замечал. «Поиск» уже давно шел в открытом море, имея на борту, кроме команды, двух докторов наук, трех кандидатов, лаборантов и водолазов. До капитанского мостика часто долетали громкие голоса споривших ученых, в которых иногда слышалась такая запальчивость, что матросы перемигивались. — Иногда нам кажется, что твердая земля — это нечто более реальное, чем море, которое вечно движется и вечно меняется, — говорил один из ученых, Но на самом деле море, а не земля — видимая нами сущность мира. Да и сама земля только кажется нам застывшей, а ведь она похожа на море, только ее волны более устойчивы во времени. Капитан Чумак прислушивался к словам ученого и смотрел на море. Оно вздыхало, медленно напрягая мускулы — волны. И, вслушиваясь в голос моря, капитан выпрямлялся, молодел, у него остро блестели глаза, на щеках загорался румянец. Капитан Чумак встретился со своей юностью. Он узнавал свежий ветер, острые крылья чаек и пьянящий запах морской воды. Приходили слова, когда-то читанные в книгах и вдруг вытолкнутые памятью, как свои, идущие из самого сердца: «Здравствуй, море! Зелено-серое, с глазами сфинкса. С искрами солнечных лучей и голубой чашей неба, спрятанной на дне твоем. Я твой, море. Я твой потому, что никогда не остановятся твои волны, и никогда не затихнут мои желания, мои чувства водовороты ненависти, прибои любви, тихая рябь грусти и раздумья. Мои мысли озаряют мятежную вселенную, как молнии, вспыхивающее над разъяренными волнами. И весь этот бушующий мир стихий заключен в недолговечном теле. Человек стареет, слабеют его мышцы, холодеют руки и ноги, а море все еще бушует в нем. И человек переливает это море в свои удивительныедела, которые останутся жить после его смерти и в которых будет волноваться и шуметь море, как прибой в морской раковине. Здравствуй, море!» С каждым днем капитан Чумак становился все спокойнее и увереннее в себе. Очевидно, море устраняло следы болезни. Вадим попытался напомнить капитану об училище, но Чумак нахмурился и перевел разговор на другую тему. На третьи сутки плавания произошел странный случай. В час ночи вахтенному понадобилось разбудить капитана. Он постучал в дверь каюты, и тотчас из-за двери чей-то голос прошамкал: — Кто там? Вахтенный решил, что к Чумаку зашел в гости старик-профессор, начальник экспедиции. Он ответил: — Мне нужен капитан. За дверью послышался шорох, звон разбитого стекла. Вахтенный ждал. Шорох повторился, все затихло. Вахтенный опять постучал в дверь. На этот раз никто не ответил. Тогда испуганный матрос разбудил Вадима. Вдвоем они подошли к капитанской каюте. Дверь открылась. Чумак стоял на пороге. За ним на полу блестели осколки стакана. Кроме капитана, в каюте никого не было. — В чем дело? — резко спросил Чумак. — Видны огни города. Вы просили разбудить вас. — А почему разбудили помощника? — Мне показалось, у вас кто-то чужой, — растерялся матрос. — И долго не открывали… — Вы ошиблись, — сказал капитан. Вахтенный растерялся еще больше: — Я слышал чужой голос… — Вам отвечал я, — твердо произнес Чумак и обратился к Вадиму: Можете идти к себе. Утром капитан появился на палубе с завязанной щекой. Он заметил пристальный взгляд своего помощника и проворчал, как бы про себя; — Зубы болят… Его коричневое от загара лицо с острым носом и острым подбородком подергивалось от боли. Опускаясь в машинное отделение, Вадим встретил корабельного врача и сказал, что у капитана разболелись зубы. Врач направился в каюту за инструментами и лекарством, а Вадим, приняв новое решение, вернулся к Чумаку. Они стояли рядом и молчали. Вскоре появился врач с металлической коробочкой в руке. — Михаил Никодимович, — сказал он, подходя к капитану, — я слышал, у вас болят зубы. Пройдемте в каюту, я вас осмотрю Испуганное выражение промелькнуло на лице капитана, он отступил от врача. Но тут же опомнился и улыбнулся: — Боль уже проходит… — Но осмотреть зубы не мешает, — настаивал врач. Капитан отвернулся, показывая, что разговор окончен. Врач обиделся и ушел. Жесткое лицо Чумака повернулось к Вадиму: — Не стоило беспокоить доктора из-за таких пустяков. Он не счел нужным ничего объяснять. Он стоял на мостике сосредоточенный, ушедший в себя, и думал об уродливом несоответствии жизни: в сознании еще бушует воля к подвигам, а одряхлевшее тело уже не в силах ее выполнить… Это были печальные мысли, но почему-то голова капитана гордо подымалась, и лицо светлело… Чем ближе подходил «Поиск» к бухте Молчания, тем больше волновался Вадим. Странности в поведении капитана настораживали. Может быть, это следствие болезни. Если память не вернулась к Чумаку, сможет ли он провести судно в узком скалистом проходе? Море становилось все более бурным. Оно с размаху, тяжело и твердо било о борта волнами, словно мешками с песком. Огромные волны, разрезанные надвое носом корабля, глухо рычали. Иногда раздавался такой звук, будто какое-то чудовище причмокивало языком. Появились рифы. В белой пене они поднимались из глубин моря, как зубы. «Поиск» все время лавировал между ними. Капитан Чумак держал у глаз морской бинокль и голосом, молодым и звонким, отдавал команды. Вадим был удивлен точностью и краткостью его приказаний. «Поиск» вошел в узкий проход между скалами. Здесь достаточно было чуть-чуть отклониться от заданного в лоции курса, чтобы наткнуться на подводный выступ. Вадим ожидал, что капитан попросит карту. Но Чумак по памяти уверенно вел судно. Он мельком взглядывал на приборы, проверяя себя, и улыбка раздвигала его обветренные губы. Вот прямо перед носом «Поиска» выросла серая стена, надвинулась почти вплотную, почти нависла над палубой. Ясно были видны маленькие трещины, клочки мха. Чумак был спокоен. Он подал команду, и нос судна прошел мимо уступа скалы. Вадим вслушивался в четкий голос капитана и думал, что так командуют военные моряки. А ведь Михаил Чумак никогда не служил на военном флоте… Миновали еще несколько крутых поворотов, и внезапно перед моряками открылась зеркальная бухта, наполненная синей тишиной. Легкие oблака неподвижно висели над зелеными крутолобыми горами. Прозрачный туман пеленой затягивал воду, ровную и тихую, как стекло. Эта тишина напоминала капитану тишину белой палаты. Как будто снова заботливый голос врача проговорил над самым ухом: — Поднимите левую руку! «О какой руке идет речь? — с недоумением подумал тогда Чумак. — Неужто о моей?» Его рука не разгибалась уже два года. Время и болезнь зацементировали кость и связки солями. Разве можно это изменить? И все же, подчиняясь уверенному голосу, Чумак попробовал сделать робкое движение рукой. И вдруг он почувствовал ее — свою руку! Она подчинялась ему, сгибалась и разгибалась, рывком расправляла пальцы. Все происходило, как во сне, и больной не отрываясь смотрел на свою руку… А потом он каждый день делал открытия; снова чувствовал когда-то онемевшее колено, омертвевшие участки кожи. Он много спал в мелодичной тишине палаты. Это был не обычный сон, а «лечебный», способствующий, как говорили врачи, восстановлению участков мозга и нервных путей. Чумак словно вторично рождался на свет — в тишину, напоенную дыханием моря, похожую на тишину синей бухты. Сразу же по прибытии в бухту Молчания экспедиция начала работы. Водолазы проникли в подводные гроты. Мимо них проносились необычайные рыбыНекоторые из них имели на голове прожекторы, освещавшие путь на несколько метров и подававшие сигналы рыбам того же вида. Водолазы стреляли из подводных ружей. Пронзенная стрелой рыба тушила свои «фонари», становилась невидимой, но слишком поздно. Она попадала вместе с другими глубоководными на палубу «Поиска». Здесь, при дневном свете, она выглядела совсем не нарядной. Иллюминированное «чудо» превращалось в обычную серую рыбину. Между учеными часто возникали опоры. — Сколько лет этой рыбе? — спрашивал профессор у своего коллеги. Двести? Пятьсот? Посмотрите, какая силища, как рвется из сети! И вот я, человек, гомо, царь природы, распоряжаюсь ее жизнью, а сам живу в десятки раз меньше. Разве это не чудовищный парадокс? — Что ж, ничего удивительного, — спокойнo замечал другой ученый, особенности строения рыб, исключительно благоприятная среда. Ведь рыбы, очевидно, используют как источник энергии не только солнечный свет и органические соединения, но и энергию волн. Он опутал рыбу приводами, идущими от прибора, и, глядя на шкалу, проговорил: — Все же и ваша «могучая» рыба стареет. По внешнему виду этого не скажешь, но ее электрический заряд уже в четыре раза меньше, чем у молодой. А ведь электрическая нейтральность живого организма и смерть — одно и то же. В конце концов, в основе жизни — обмен энергии. Только овладев этим процессом, человек обретет настоящее могущество и сможет бесконечно продлевать свою жизнь. Через полторы недели, закончив работы, экспедиция покинула бухту Молчания. «Поиск» направлялся в родной порт. Вадим смотрел на высокую, устремленную вперед фигуру капитана и терялся в догадках. Однажды он не выдержал и спросил его: — Вы так-таки не узнали меня? Чумак покачал головой. — Оставим этот разговор до Одессы, — сказал он. — Там я вам все объясню. В порту экспедицию встречал сам начальник управления пароходства. Рядом с ним стояло несколько людей в штатских костюмах. Как только опустили трап и капитан сошел на берег, они окружили его, расспрашивали, куда-то увели. Чумак вернулся через несколько часов. Вадим терпеливо ждал. Он не напоминал капитану о его обещании, но Чумак сам помнил о нем. Он пригласил Вадима пройтись с мим. У трехэтажного белого здания они остановились, сели на низкую скамейку. — Внимательно присмотритесь к людям, которые входят в этот дом, сказал Чумак.. — Постарайтесь запомнить их лица. Вадим приглядьвался к каждому из входивших в здание. Это были преимущественно дряхлые старики. Некоторых вели дети. Особенно запомнился один — сгорбленный, с мужественным красивым лицом, густо изрезанным морщинами. Наверно, он прожил настоящую жизнь, В груд+i его жило море, и оно проявило бы себя с новой силой, если бы к нему хоть на миг вернулась молодость… — А теперь попрощаемся, — сказал Чумак. — И встретимся на этом самом месте через восемь дней девять часов утра. Не забудете? Последние слова можно было не говорить. Вадим опаздывал на две минуты. Это было немного, но для человека, привыкшего к точности, неприятно. Такси задержалось в «пробке» около площади, потом пришлось долго плестись в хвосте молочного автофургона. Подъезжая к условленному месту, Вадим из окна машины увидел капитана. Рядом с ним на скамейке сидел другой моряк. Они о чем-то оживленно беседовали. Выскочив из такси, Вадим почти бегом направился к ним. Когда он был в трех шагах от моряков, тот, кто разговаривал с Чумаком, повернулся в его сторону. Вадим остановился. Сердце его заколотилось. Моряк был двойником капитана, только выглядел моложе. Он вскочил и протянул руку: — Здравствуй, Вадим! Здравствуй, старый друг! Узнаешь? Это был настоящий Михаил Чумак, ничуть не изменившийся с тех пор, как они расстались. За его спиной стоял тот, кто был капитаном на «Поиске», и смеялся, глядя на растерявшегося помощника. Вадим ничего не понимал. «Кто же это? Что произошло?» — напряженно соображал он. В это время из белого здания вышел молодой человек. — Профессор Семенов, — сказал капитан. Профессор увидел моряков и быстро пошел к ним. Он крепко пожал руку капитану: — Всегда рад вас видеть, Василий Трофимович. Ну как, молодеете? — Так точно, товарищ профессор! — шутливо отрапортовал Василий Чумак. — Вот и новые зубы начали прорезываться в плаванье. Так мой помощник позвал врача. Представьте себе, как бы врач удивился, обнаружив, что у зрелого человека прорезываются зубы! А то был еще такой случай — ночью ко мне постучался вахтенный, а я тогда еще пользовался вставной челюстью. Она лежала в стакане. Я со сна спросил: «Кто там?» А без челюсти голос у меня был чужой, старческий… Вадим был настолько поражен, что не мог смеяться. Так вот кто такой их капитан — старый потемкинец, девяностолетний легендарный моряк, дед Михаила Чумака! Вот почему он так хорошо знал морскую историю. Вот почему он командовал по-военному, ведь долгое время потемкинец был капитаном миноносца «Стремительный». Но как же он опять стал молодым? Значит, в этом доме… — В этом доме возвращают молодость, — сказал своему помощнику капитан Василий Чумак- Я объясню вам, как это делают, и если в чем-нибудь ошибусь, профессор меня поправит… — Очень интересно, как вы усвоили нашу науку, отозвался профессор Семенов. — Возвращение молодости с древних времен было самой светлой мечтой человека. Еще алхимики пытались приготовить «эликсир молодости». Затем хирурги в разных странах, и у нас в России, попробовали омолаживать человека путем пересадки ему обезьяньих желез. Но все эти попытки потерпели неудачу, — проговорил Василий Чумак. — Первые действительно успешные опыты по лечению старости растворами новокаина проводились в румынском институте под руководством академика Пархона. Затем молодой советский ученый Илья Криволап создал препараты, с помощью которых можно регулировать деятельность нервной системы. Профессор Семенов работал над созданием полигормона, содержащего в себе все важнейшие гормоны, которые вырабатывают железы внутренней секреции. Гормоны участвуют в самых сложных процессах жизни. Они влияют на весь организм. — С годами изнашивается нервная система, ослабевает деятельность желез и изменяется качественный и количественный состав гормонов. Вследствие этого понижается энергетический обмен, в организме возникает болезнь старости, — вставил свое слово профессор Семенов. — Прошу не перебивать меня; коллега, — усмехнулся Василий Чумак. Ученые воздействовали на организм то через центральную нервную систему, то через железы внутренней секреции — и не получали полных результатов. А нужно было объединить эти важнейшие методы и действовать ими одновременно. Тогда к человеку вернулась бы молодость. Молодость — вот естественное состояние человека! Так я говорю, профессор? — Так! — улыбаясь, подтвердил ученый. Вадим невольно подумал, сколько работы проделал профессор, сколько преодолел разочарований, ошибок, неверия на своем многотрудном пути. Он добыл победу, потому что и в нем никогда не умирало море. — А нельзя ли хоть одним глазом взглянуть на ваши лаборатории? — робко спросил Вадим и, боясь, что профессор откажет, добавил: — Я в школе очень увлекался биологией… Профессор Семенов нахмурился, но, видимо, благополучное возвращение Чумака смягчило его. — Одним глазом можно, — промолвил он. Василий Чумак удивился: — Что это с вами, профессор? А я ожидал, что вы ответите, как обычно, — «У нас не музей». Они прошли в вертящуюся стеклянную дверь, проследовали за профессором по длинному широкому коридору мимо многочисленных дверей с табличками: «Лаборатория З», «Лаборатория 27». — Я покажу вам одну из наших основных лабораторий — тридцатую, сказал ученый. Вадим очутился в огромном зале. У стен стояли удобные кресла, в которых сидели больные старостью. На их руки, шею, живот были наложены ремни, от которых отходили провода к различным приборам. На экранах телевизоров вспыхивали и разбегались зеленые и фиолетовые огоньки. Профессор подвел Вадима к одному из больных. — Это бывший комбайнер Ященко. Ему семьдесят пять лет, и он уже давно на пенсии. А теперь он — наш выздоравливающий и через три-четыре месяца сможет вернуться к любимой работе. Вадим отметил про себя, что ни профессор, ни многочисленные врачи и сестры, работавшие в Институте молодости, не употребляли слова «больные». Пациентов здесь называли «выздоравливающими». Профессор Семенов указал на приборы; — Это различные счетчики. По ним с помощью метода меченых атомов мы следим за всасыванием и прохождением наших лекарств в организме. Вот сейчас у Ященко гормон инcулин, входящий в состав препарата молодости, улучшил работу печени. Прохождение этого гормона зарегистрировано счетчиком, а возникающие нервные возбуждения отмечаются на экране телевизора. Взгляните на товарища Ященко, бывшего и будущего комбайнера. У него сейчас нормальный цвет лица, под глазами нет отечных мешков. А пришел он к нам полным инвалидом… — Старость очень коварна, — вздохнул профессор. — Она подходит медленно и неслышно. Изнашивается нервная система, ослабевает работа желез внутренней секреции, нарушается обмен веществ, закупориваются сосуды. Ухудшается снабжение организма кровью. Продукты распада отравляют нервную систему. Происходит неполное сгорание продуктов питания. Организм вырабатывает меньше электроэнергии. Одновременно атрофируются участки нервов, из проводников они превращаются в изоляторы. Образуется порочный круг — круг старости. Давайте рассмотрим действие нашего препарата молодости хотя бы на один орган — на желудок. Введение стимуляторов нервной системы возбуждает работу нервных клеток, ведающих желудком. Они посылают больше импульсов. В то же время и полигормон способствует усилению работы сорока миллионов желудочных желез. Выделяется больше желудочного сока, в котором находятся ферменты — вещества, ускоряющие реакции. Вследствие этого улучшается пищеварение, что приводит к образованию дополнительной энергии. Органы получают достаточное питание, в организме остается меньше продуктов распада, отравляющих нервную систему. Получается новый круг — круг восстановления здоровья. Чтобы восстановление шло равномерно и стойко, мы влияем на организм одновременно стимуляторами нервной системы, полигормоном и растворами новокаина. Мы ведем наступление на старость со всех сторон… — Еще академик Пархон сказал, что старость можно и надо лечить, вмешался Василий Чумак, поглядывая на профессора. — И он лечил ее растворами новокаина, повышающими деятельность нервной и кровеносной систем. Но полного и стойкого излечения старости добились лишь тогда, когда были изучены и созданы синтетически все гормоны и стимуляторы нервной системы, которые и вошли в препарат молодости. Верно я говорю, профессор? — Верно, — подтвердил ученый. — Но вы так говорите о нашей работе, будто она близка к завершению. А ведь это только начало. — Он повернулся к Вадиму. — Василий Тимофеевич — один из наших первых полностью излеченных пациентов. После тщательных проверок мы, как видите, даже разрешили ему вернуться на прежнюю работу. К сожалению, мы не могли известить об этом ни вас, ни кого-либо из команды. Так проcил Василий Трофимович. Он опасался, что узнав, кто стоит на капитанском мостике, команда корабля отнесется к нему, как к «чуду», с недоверием, будет приглядываться, присматриваться, мешать в работе ему и себе. — Может быть, это был последний каприз старости, — пошутил старый потемкинец. — Но как только я вернулся на море, всякая неуверенность в себе рассеялась. — Да… море… — проговорил профессор и задумался. Он думал о прекрасном вечном движении жизни, о разных людях: одни в тридцать лет безнадежно стары душой, другим в девяносто для юности не хватает лишь молодого тела. — Давайте погуляем, — предложил Василий Чумак. Они вышли на набережную, вдохнули свежий соленый ветер; впереди волновалось море, и белые яхты уплывали вдаль, растворяясь в синеве. У ЛЕСНОГО ОЗЕРА На столе перед моим товарищем лежала газета. Одна из заметок была обведена красным карандашом. — Можно? — опросил я, придвигая к себе газету. Он молча кивнул. В газете сообщалось, что в австралийской бухте, почти полностью отгороженной от океана скалами, рыбаки заметили пятнадцатиметровое чудовище, похожее на гигантского краба. Предполагают, что это доисторическое животное — представитель вида, который размножался и дожил до наших дней в исключительно благоприятных условиях. Я прочел заметку и вопросительно взглянул на товарища — немногословного молодого человека с гладко причесанными волосами, в неизменном сером костюме. Люди, мало знавшие его, не поверили бы, что он может мгновенно преображаться, что его глаза приобретают ястребиную цепкость и лицо становится дерзким и красивым. Это случалось всякий раз, когда нужно было принять смелое решение, разрешить необъяснимую загадку природы. И сейчас он заговорил не о чудовище. Заметка была лишь поводом для его рассуждений: — Тот, кто прочитает книгу природы, станет всемогущим. Но природа говорит загадками, как мы — словами. Она задает загадку и отвечает на нее загадкой. И так без конца… По глазам его было видно: он вспоминал. И я догадался, о чем он вспоминает. * * * — Нет, товарищ молодой начальник, я не могу повести туда, — говорил Курсандык. — Я очень беспокоюсь за ваше и за свое драгоценное здоровье. — Ладно, — махнул рукой Валерий. — Тогда хоть расскажи об озере. Только подробнее. — Это очень можно, — обрадовался Курсандык. Глаза его еще больше сузились, словно он увидел все, о чем рассказывал: — Мой отец, большой охотник, не видел Озера желтых чудовищ. И мой дед, большой охотник, тоже не видел озера. Но дед нашел в лесу больного человека, и человек рассказал ему все. Курсандык откинул голову и посмотрел на небо, «Зачем на земле существуют такие страшные вещи? Наверное, они созданы богом за грехи людей», — думал он. Но мужчине далеко не все мысли подобает произносить вслух. Он снова заговорил, слегка напевно, раскачиваясь всем телом: — За большим холмом, который называется Холмом трех дорог, начинается путь. Он лежит не по правой дороге, которую сделали твердой и блестящей мои и твои братья. Средняя дорога ведет через лес к пустыне. Но не по ней тянется путь. Надо ступать ногами по левой дороге… Валерий подумал, что если Курсандык говорит «ступать ногами», то по дороге, действительно, не проехать. — Четыре дня надо ступать по дороге широким шагом, а потом тропа уводит в гору. Подъем очень тяжел. Со скал можно упасть и убиться, в лесу из-за листьев не видно неба. Тот, кто осмелится, пробудет в пути еще девять дней, если пойдет широким шагом и даст сну завладеть собой не больше чем на пять часов а ночь. Он узнает о близости Озера желтых привидений по тому, что трава и деревья станут желто-красными. И сам человек тоже пожелтеет, и силы покинут его тело… Курсандык посмотрел на Валерия, словно хотел прочитать по лицу, не боится ли тот, и продолжал: — Силы покинут его тело, сказал больной человек моему деду, — но если смелость останется в его душе, он проползет по тропе и увидит озеро. Нет, первое, что увидит тот, кто осмелится, будут чудовища. Они стерегут священное озеро и выползают на берег, на черные камни. Они похожи на огромных червей, больше роста человека, и на палицы богатырей, и на головы, отделенные от тела… Курсандык вздохнул и тихо добавил: — Больше тот человек ничего не видел. Как только чудовища заметили человека, они устремились к нему. Он успел уползти по тропе, и чудовища его не преследовали. Можно подумать, что их власть лежит в узком круге… Валерий перевел взгляд на своих товарищей-студентов, участников научной экспедиции. «Кто из них пойдет со мной к озеру? Никто не знает, какая опасность там ожидает…» И, не колеблясь, ответил себе: «Все пойдут. Аркадий пойдет потому, что смел и любопытен, как всякий исследователь. Олег ни за что не отстанет от товарищей. Петя пойдет потому, что боится и не хочет сознаться себе в этом». А в Курсандыке нечего было сомневаться. Как только он увидит, что участники экспедиции готовы тронуться в путь, он займет свое место проводника — впереди отряда- Он похлопает друзей по плечам и притворится, будто просто испытывал их смелость, рассказывая всякие уэкасы, а сам, мол, ничего не боится. И Валерий подумал о себе: «А почему я иду? Почему, как я только услышал об озере чудовищ, я уже знал, что увижу его? Что заставляет меня совершать обдуманные и необдуманные, полезные и ненужные поступки, забывать о том, что для других составляет смысл жизни, и всегда жадными глазами смотреть в глубинy неизведанного?» …Они были в пути седьмой день. Курсандык вел экспедицию так уверенно, будто прогулки к озеру чудовищ входили в круг его давних обязанностей. Тропа, по которой шли, только условно могла называться тропой. Она терялась через маждые сто шагов и, чтобы ее отыскать, приходилось прорубаться сквозь заросли. Деревья стояли, тесно прижавшись друг к другу, сцепив ветки. Одинокие солнечные лучи торчали из листвы, как сверкающие иглы. Даже воздух, казалось, был зеленоватым, густым, горьким на вкус. Беспрерывно звенела мошкара, обжигая части лица, не закрытые сеткой, забираясь под одежду. На тринадцатый день Валерий заметил, что листва деревьев постепенно принимает необычный цвет, переходя из зеленого — через блекло-салатовый и рыжеватый — в оранжевый. Это проявлялась какая-то энергия. Приборы и счетчики не указывали на опасное излучение. Все же Валерий решил принять меры предосторожности и посоветоваться с друзьями, как лучше подойти к озеру. — Пойдем все, рискнем. Риск — благородное дело, — первым откликнулся Петя, жалобно глядя на товарищей. — Растянемся в цепочку, так чтобы не терять из вида друг друга, — сказал Аркадий. — Самый большой риск выпадет на долю первого, но он же первый увидит озеро, — Первым пойду я, — поспешно и категорически проговорил Валерий. — Почему ты? — возмутился Аркадий. — Мы бросим жребий. То же стремление к новому жгло и его сердце. — Я руководитель экспедиции. Идти первым — мой долг, — отрезал Валерий. Ему, аспиранту, поручили провести научно-исследовательскую экспедицию с группой студентов: двумя геологами и ботаником — и он чувствовал себя настоящим командиром. — Ну в таком случае я пойду вторым и прикрою «высокое начальство», — пошутил Олег. Лучшего «обеспечивающего» трудно было выбрать. На Олега можно положиться в любую минуту. Аркадий что-то проворчал про хитрецов и эгоистов, которые прикидываются благородными, и смирился. Курсандык молча подошел к Валерию и стал рядом. Он — проводник, и это его место. Так они двинулись дальше — впереди Валерий и Курсандык, за ними Олег, через несколько сот метров — Аркадий и Петя. Если первые погибнут, последние передадут добытые сведения в университет. Валерий шел быстро, согнувшись, раздвигая руками ветки перед лицом. Рядом слышалось дыхание проводника. — Смотри, молодой начальник, вот они — духи озера! — воскликнул Курсандык и закрыл глаза, но не попятился. В пространстве между деревьями виднелся кусок каменистого берега, а на нем — странные колышущиеся шары, похожие на стратостаты. Еще несколько шагов — и открылось озеро, а посреди него — оранжевый скалистый остров с множеством водопадов. А на берегу, на черных камнях, копошились трехметровые черви и прозрачные мешки с неизвестной желеобразной массой, — Грандиозно… — прошептал Валерий. Словно услышав его слова и заметив неизвестных пришельцев, диковинные существа поползли по камням к людям. Они выпускали длинные щупальца, подтягивались на них, перекатывая свои вздрагивающие тела. Они передвигались совершенно бесшумно, не было слышно ни рева, ни рычания, и от этого было еще страшнее. Валерий взглянул на бледное лицо проводника, на винтов. ку в его руках и невольно улыбнулся. Он не раз видел таких же чудовищ», только иных размеров и в иных условиях. И сейчас он смотрел на них восторженными глазами. Он — первый из людей, который правильно понял эту картину. Валерий подумал, что, в сущности, большинство действительно происходящих «чудес» — это обычные загадки природы, ее неисчерпаемый словарь. Он вспомнил посвящение на зашифрованном рецепте древнего химика: «Кто сумеет прочесть, тот и воссоздаст». Так и в словаре природы: за каждым словом скрыты возможности, в раскрытии каждой загадки — частица могущества. Читая их, люди становятся сильнее. Валерий подошел к самому берегу и протянул вперед руку. И в то же мгновение черные камни закрыла гигантская полоса. В ней пульсировали какие-то реки. Участки полосы светились с разной силой. Валерий знал — он видит часть отображения своей собственной руки, увеличенной в миллион раз. Курсандык все еще стоял у дерева, не решаясь открыть глаза. Валерий повернулся к лесу. — Друзья! Идите сюда! Олег, передай Аркадию! — закричал он. Первым показался Олег, через полчаса — Аркадий и Петя. Они с недоумением смотрели на существа, населявшие камни. Петя оглядывался на лес. Олег на всякий случай взвел курок ружья. Первым понял, в чем дело, Аркадий. — Микробы, — сказал он. — Микробы, увеличенные в миллионы раз. — Они могут быть опасными! — заметил Петя. Валерий засмеялся: — Они не больше размером, чем в любом другом месте на земле. Это их увеличенные светящиеся отображения. Смотрите! Он протянул руку, и снова на камнях появилась полоса. Аркадий подошел к нему: — Ты понимаешь, как это получается? — Очевидно, своеобразное преломление света. Озеро и водопады образуют естественную линзу, собирающую лучи… Отражаясь от микробов, лучи попадают на черные камни и вызывают люминесценцию. Вот эти светящиеся отображения микробов мы и видим. — Но это не обычный свет… — Да, — согласился Валерий. — Ведь волны видимого света слишком длинны и не отражаются от таких малых предметов, как некоторые виды микробов и вирусы, а огибают их. Поэтому через обычный микроскоп мх нельзя увидеть. Он вспомнил электронный микроскоп, где от предмета отражались не световые волны, а электронные лучи. Теперь он имеет дело с очень короткими волнами излучения- Но это не электронные потоки, а что-то другое. Где их источник? — Где их источник? — повторил вслух Валерий, и Аркадий понял его вопрос. Они оглядывали озеро, остров, скопления микробов, ища ответа. Видя, что друзья спокойно стоят на берегу озера, Курсандык осмелел и подошел к ним. На всякий случай он отступал, когда какой-нибудь живой шар подкатывался слишком близко. Курсандык смотрел на Валерия с явным восхищением. — Ты великий смельчак, молодой начальник. Я горжусь, что ходил по земле в одно время с тобой и что моя нога ступала в твой след, — витиевато сказал он. — Я не смелее тебя. Просто я больше знаю, — ответил Валерий, продолжая оглядывать местность. — Может быть, источник волн на острове? — высказал предположение Аркадий. — Надо надуть лодку и переплыть туда. Подготовка лодки заняла несколько минут. Когда спускали ее на воду, Валерий насторожился. Он повернулся к Аркадию: — Мы не знаем природы этих лучей. Аркадий понял его опасения: — Если от них не погибли ни микробы, ни растения, то не погибнем и мы. Поехали! Аркадий первым выпрыгнул из лодки на берег острова и сразу же устремился. водопадам, а оттуда к оранжевым камням, мимо которых неслись потоки. Он притронулся к камню и тут же отдернул руку. На его лице появилась гримаса боли, но он победно взглянул на Валерия. — Ну конечно! — обрэдованно закричал Аркадий, потрясая обожженной рукой. — Камни — источник излучения. — Как ты это понимаешь? Аркадий с жаром принялся объяснять: — Оранжевые камни служат химической лабораторией. Они поглощают солнечные лучи. Их атомы возбуждаются и затем, возвращаясь в прежнее состояние, излучают как более длинные — тепловые, так и очень короткие волны энергии. Происходит то, что в физике называют комбинационным рассеянием света. Но здесь это проявляется весьма своеобразно. — Я тоже так думаю, — согласился Валерий. — Вероятно, тут имеет значение и состав этих камней, и их необычная форма. И я даже, кажется, знаю, как нам проверить свои предположения. Он снял куртку и поднял ее над камнями. На противоположном берегу часть микробов исчезла, вместо них появилось черное окно — отображение куртки. — А теперь надо заснять эти камни и отбить от них образцы для лаборатории, …Когда через несколько недель участники экспедиции вышли из здания лаборатории университета, где полностью подтвердились их предположения, настроение у них было разное. Перед глазами Пети в оранжевом свете витало видение огромного зала, цветы в девичьих руках, восхищенные взгляды и шепот: «Какой смельчак! Кто бы подумал!» Олег радовался за друзей и за свою мать, которая будет показывать газету соседям и говорить, тыча пальцем в строки; «А вот про моего сына». Аркадий вспоминал данные анализов. Под воздействием солнечной энергии оранжевые камни излучали частицы. Длина волн частиц была в несколько раз меньше длины рентгеновских лучей и измерялась десятыми долями ангстрема[1 - Ангстрем — стомиллионная доля сантиметра.]. Причем эти волны не поглощались, а отражались предметами, чем и объяснялась их относительная безвредность для организмов. Встречая что-нибудь новое, Аркадий не успокаивался, пока не находил ему практического применения. И сейчас он думал о сверхмощных микроскопах, в которых предмет будет освещаться лучами оранжевых камней. И только Валерий, руководитель экспедиции, уже не думал о разгаданной загадке. Она потеряла для него интерес. Впереди были новые загадки, и он уже готов был устремиться к ним. Газета все еще лежала на столе… Мой товарищ — его звали Валерием — глядел куда-то вдаль. Его брови сходились и расходились от переносицы, изогнутые, как два вопросительных знака. И я понял, что его мысли уже уносились туда, к таинственной австралийской бухте, где люди обнаружили еще одно «чудо», еще одно неразгаданное слово в огромном словаре природы. ОБЪЕКТ Б-47 В одной из научных статей сообщалось: «Запах есть не что иное, как прием электромагнитных колебаний молекул особыми нервными окончаниями. Молекула пахучего вещества попадает в нос и воспринимается нервными клетками, молекулы которых колеблются с близкой ей частотой. В последнее время выяснилось, что можно подобрать такое электромагнитное излучение генератора, которое бы воспринималось живыми существами, как различные явления: запах, звук, форма и цвет. Это еще раз подтвердили опыты с объектом Б-47». Может быть, кто-нибудь из читателей захочет подробнее узнать о том, как проходил этот интересный опыт, что такое объект Б-47», Для них я и написал этот рассказ. …Первыми почуяли запах молодые волки. Они настороженно повернули влажные носы в ту сторону, принюхиваясь. Затем, словно по команде, облизнулись и застыли, высунув шершавые красные языки. Теперь и вожак почувствовал запах, незнакомый, приятный, чуть горьковатый. Это было похоже на то, как пахли телята в хлеву, и все же это не был запах телят. Если бы не снег и холод, могло показаться, что настала весна и волчица зовет, манит его к себе. Но это не был и запах волчицы. Вернее, это был запах и еды, и волчицы, и еще чего-то; чего именно, вожак не знал. Поэтому он медлил. Так безусловно не мог пахмуть никакой враг. И все же… Вожак еще слишком хорошо помнил о коварстве людей. Но вот запах послышался явственнее, и вожак не выдержал. Сначала медленно, затем быстрее и быстрее он повел стаю. При cвете луны на снегу волки отливали коричневым. Рядом с ними бесшумно летели синие тени, а сзади оставались цепочки следов, Вожак добежал до холма и задержал бег. Вот здесь он впервые познакомился с людьми. Здесь они пытались загнать его в ловушку, крича и улюлюкая. Слух подвел его, но обоняние спасло. Он почуял, где скрыта западня, и побежал в другую сторону. А потом недалеко отсюда в голодную зиму вожак наткнулся на тушу лошади. Он долго выжидал, но ни уши, ни глаза не могли обнаружить ничего опасного. И когда он почти решился выйти из-за деревьев, ветер донес до него людской запах. И он опять ушел невредимым из западни. Вожак остановился и глухо зарычал, как всегда, когда вспоминал об извечных врагах. Они травили его собаками — этими продажными собратьями, променявшими свободу на обглоданные кости. Вожак знал, что никто из волков не пошел бы на это, не мог бы подчиниться человеку, охранять его дом и его стадо. Волк не позволил бы руке человека гладить его по шерсти, не стал бы при этом вилять хвостом. Волк щелкнул бы зубамм, и человек взвыл бы от боли. Разве можно променять на что бы то ни было волю! Беги, куда угодно, ищи добычу по силе, лакай дымящуюся кровь, побеждай слабого и погибай в схватке с сильнейшим… Разве мог волк забыть леса, где бродят сотни подобных ему. Ветер пронесся над землей, взметая смежную пыль, и донес до вожака слабое мычание. Значит, обоняние не обмануло и на этот раз. Там ждет еда. Надо спешить. Вожак рванулся с места. Почти рядом с ним бежали волчицы и несколыко матерых волков, а немного позади, не решаясь опережать старших, — легконогие переярки. Они пересекли поляну. Здесь летом травы и цветы пахли по-особенному, имели особенный вкус, и больные волки приходили пастись и лечиться ими. Конечно, они не могли знать, что травы пахнут так оттого, что под ними залегает магнитная руда. Просто больные волки ощущали потребность именно в этих травах, им нравились их запах и вкус. Внезапно вожак резко остановился. Совсем близко он увидел хлев и телят. И около них ни одного человека, ни одной собаки. Слюна потекла по языку, и вожак сглотнул ее. Волгой за его спиной облизывалась, тихо рычали и повизгивали. И тут внезапно хлев с телятами исчез, растаял. С таким явлением вожак еще не встречался. В нем снова проснулась подозрительность. Может быть, это западня? Все, что люди ни делают, направлено против волков. Люди убрали с дорог лошадей и пустили по ним несъедобных страшилищ с огненными глазами и пронзительными голосами. Они оградили свой скот уже не деревянными, а каменными стенами. Они пустили в небо рокочущих птиц, чтобы пугать волков. И, наконец, они осветили улицы огнями, чтобы волки не могли в темноте пробираться к еде, спрятанной в хлеву. С каждым годом огней становится все больше и больше. Они наступают на лес, теснят вожака и его стаю. Очевидно, люди решили полностью уничтожить волков. Запах снова стал сильнее. Ночной лес для людей — темный, враждебный, непонятный. А для волков он еще гостеприимнее, чем днем, и все это только благодаря запаху… Вожак больше не опасался. Он несся впереди стаи, и из его глотки вырвалось торжествующее рьгчание. Он слышал, как мычат беззащитные телята, он ощущал теплоту живого мяса и видел алую кровь на снегу. И еще он чуял победу над человеком, над его собаками и огнями. Скорей! Скорей! Он с размаху ударился грудью обо что-то твердое и покатился на землю. Вожак тут же вскочил на ноги, ощетинясь и щелкая зубами. Он увидел решетки впереди себя и по сторонам — и повернул назад. Но было поздно. Железная решетка упала перед ним, загородив выход, отделив его и стаю от леса, свободы, жизни… И тогда вожак завыл, вызывая на поединок человека. Люди превратили в ловушку даже запах, чтобы победить врага. И теперь они могут праздновать победу над стаей. — Семен Евгеньевич, звонили с седьмого участка, велели передать вам, что объект Б-47 прибыл в назначенный пункт, — доложила лаборантка профессору. — Ладно, — почти равнодушно оказал Семен Евгеньевич и скомандовал в микрофон: — Выключайте третий и восьмой генераторы! Он не видел ни объекта, ни генераторов, но ясно представлял себе, как все происходило. Генератор излучал по направляющим каналам заданные волны определенных частот. Одни из них принимались органами обоняния объекта Б-47 и от них по пятидесяти тысячам нервных волокон шли к головному мозгу. В зависимости от того, какие волокна подключались к передаче и с какими клетками мозга они соединены, менялся смысл принятого сообщения. Он менялся и в зависимости от того, как быстро следовал по нервному аолокну один импульс за другим. Это напоминало передачу сообщения по телеграфу: короткий импульс точка, продолжительный — тире. Приняв излучение генератора, мозг объекта получил около двадцати миллионов различных сообщений об оттенках запаха, которого не существовало в природе. По такому же принципу работали и другие органы чувств. Частоты излучений были подобраны правильно, и объект чуял, видел и слышал то, что хотели ему сообщить люди. В лаборатории профессора стояло множество особочувствительных приемников с широкими диапазонами частот. На их экранах загорались разноцветные карты, вспыхивали и бежали огоньки. Это отражались нервные возбуждения, которые возникали у контрольного подопытного волка, находившегося в клетке неподалеку, Сигналы записывались и расшифровывались специальными электронными приборами. Стоило перевести рукоятки приемников, настроить их на прием внешнего мира, и они бы приняли миллиарды тончайших и разнообразных сообщений. Семен Евгеньевич читал ленты, выползавшие из приборов, и записывал общие данные. «Объект Б-47 принял излучение по обонятельным, осязательным, зрительным и слуховым каналам», — писал профессор и думал: «Так же мы воспринимаем разряд атмосферного электричества, как разные явления, — видим молнию и слышим гром. ЕСЛ|И бы у нас были и другие типы органов-приемников, мы приняли бы и другие стороны этого явления — напряжение и силу разряда, реакцию воздуха, молекулярные изменения и многое другое, о чем пока и не догадываемся. Человек строчит генераторы и приемники колебаний самых различных мощностей, частот и областей спектра, тем самым он как бы приобретает асе новые органы чувств, совершенствует старые и узнает о мире природы неизмеримо больше, чем мог раньше…» Семена Евгеньевича оторвал от раздумай голос лаборантки: — А что это за объект Б-47? — Волки, — ответил профессор.. — Очень интересный и чувствительный объект. — Ах, да, волки, — произнесла лаборантка, раскрывая пудреницу: она торопилась на день рождения к подруге. Но ее задержал телефонный звонок. С недовольным видом лаборантка взяла трубку, выслушала сообщение и сказала профессору: — Cпрашивают, что делать с этими волками. Там есть матерые, не подпускают никого к ограде. Особенно беснуется один, очевидно, вожак стаи. — Позвоните в управление, — коротко ответил профессор и перевернул несколько страниц лабораторной книги. Сюда заносились общие итоги опытов. Под записями «Истребление комаров, летящих на запах» и «Подтвердились данные о залегании руд, полученные по оттенкам запаха цветов и трав» Семен Евгеньевич дописал: «Объект Б-47 прибыл в заданный пункт». НАСЛЕДСТВО 1 Фиолетовый луч метался по шкале. Он выписывал сложные спирали, перепрыгивал деления, как будто перечеркивал их. Хьюлетт Кондайг в полном изнеможении опустился в кресло. Он не в силах был понять свое детище. Он убрал из кабинета и даже из лаборатории все, что могло давать нейтронное излучение, и все же регистратор не угомонился. Этого нельзя было объяснить. Все, что знал Кондайг, не давало ключа к разгадке. Куда бы приемник ни помещали — в экранированный кабинет, в подземелье, под воду — луч совершал невообразимые скачки. После опыта, который был записан под четырехзначным номером, Хьюлетт обессилел. Конечно, можно было бы выдвинуть красивую смелую гипотезу, успокоиться на этом и продолжать работу с менее чувствительными приемниками. Но Хьюлетт Кондайг не любил фантазировать и выдвигать гипотезы. Его чопорная пунктуальность и сухость стали притчей в институте. Вместо «думаю» или «надеюсь» он употреблял осторожное «предполагаю». Для него прибор, сконструированный в лаборатории, был важнее любой теории. И вместе с тем Хьюлетт обладал способностью судить о вещах и явлениях не по их подобию чему-то, уже открытому раньше, а по их отличию от него. Поэтому он и зашел в тупик, не имея возможности ни остановиться на гипотезе, ни согласовать необычное явление с обычными, то есть попросту пройти мимо него. Хьюлетт сидел в кресле и пустыми глазами смотрел куда-то в угол. Там мелькали фиолетовые блики, ломаясь на гранях приборов. Ни о чем не хотелось думать. Его состояние было похоже на полудрему. Он принудил себя снова взглянуть на шкалу. И сразу же подался всем телом вперед, к прибору. То, что он увидел, было удивительно. Неуемный луч регистратора словно тоже задремал. Он был похож на маятник останавливающихся часов. Вяло, однообразно, в угасающем ритме раскачивался он из стороны в сторону. «Что случилось за эти минуты? — думал Хьюлетт. Теперь, когда я смертельно устал, не в силах думать, луч впервые за все время ощутимо замедлял движение. Он ведет себя словно… отражение моей мысли!» Волнение проявилось в легком ознобе. Мысли, будто кони, которых хлестнули по вспотевшим спинам, помчались сломя голову. И одновременно луч тоже заплясал на шкале, не задерживаясь на делениях. «Значит ли это, что я нахожусь перед разгадкой передачи мысли? Стоп! приказал себе Хьюлетт. Сначала перестать волноваться!» Он как бы натянул поводья своих мыслей, и они вздыбились, противясь приказу. И снова случилось то, чего Хьюлетт раньше не замечал или чему не придавал значения; луч начал плясать уже на по всей шкале, а только в центре ее. Этот приемник значился под номером 18. Кондайг работал над усовершенствованием аппаратов для регистрация нейтринного излучения, которые изобрел французский физик Мишель Фансон. В специальных камерах потоки нейтрино попадали в молекулы газа, благодаря своей электрической нейтральности легко проникали в ядра, изменяя внутриатомные силы. Возникали изотопы, и луч регистрировал их рождение на шкале. Хьюлетт строил все более чувствительные приемники, пока не создал этот — № 18 — с одним только входом для лучей. И сейчас он рассматривал его так, будто увидел впервые. Он думал: «Всюду — в подземелье, в батисфере, в лаборатории — я находился рядом с аппаратом. Волновался, мучился, бесился, не в силах найти источник излучения, Искал его всюду — в космических лучах, в движении волн и их взаимодействии с обшивкой батисферы, в самой обшивке — где угодно, но тольно не в себе самом. А, может быть, именно я был этим источником, и напряженная работа моего мозга раскачивала луч?» Он представил себе, как мчатся через вселенную, свободно пронизывая звезды, нейтринные потоки загадочные «волны мысли». Их могут принимать разумные существа в разных мирах и считывать информацию. Хьюлетт поморщился. Он не любил ничего величественного, даже в воображении. Он подумал: «Можно ли с точки зрения моих заключений объяснить, что происходит при телепатии? Ядро атома не остается безразличным к изменению электронных орбит и внутриатомных сил. В ответ на любое событие оно попускает разночастотные потоки нейтрино. Когда эти потоки, свободно проходя сквозь землю и скалы, море и деревья, попадают в мозг человека, обладающий памятью данной частоте потока, — они, проникая в ядра атомов, вызывают изменение внутриатомных сил и электронных орбит. Это приводит уже к электрическим явлениям в мозгу. А впрочем, — тут же возразил он себе, — это пока лишь мои предположения. Этому явлению, как и всем другим, можно дать десятки разных объяснений. Все они будут казаться правильными и ни одно не будет верным…» У Хьюлетта сильно закружилась голова. Он откинулся на спинку кресла. Кабинет окрасился в багровый цвет. Хьюлетт видел огонь и кровь на полу, на стенах. Сверкало оружие. Кого-то убивали, кто-то звал на помощь. Из тумана появились две маленькие человеческие фигурки. Хьюлетт видел их удивительные, прекрасные лица. С горы, поросшей оранжевыми кустарниками, скатилось многолапое металлическое чудовище, а люди почему-то застыли на месте и не смогли бежать от него. «Что с ними будет?» — отчаянно подумал Хьюлетт. Чудовище сверкнуло глазами — это были яростные человеческие глаза — и метнуло молнию… Затем видение рассеялось, исчезло, как мираж. Учащенно дыша, Хьюлетт рукавом смахнул пот со лба. Его взгляд упал на окошко регистратора. Фиолетовый луч замедлил свою пляску. «Что это означает?» — думал Хьюлетт. Ему отчего-то стало страшно. 2 — До вечера, Хью! — До вечера, Эми! Поцелуй за меня малыша. Он медленно опустил телефонную трубку на рычаг. Лаборант, увидя выражение его лица, неопределенно хмыкнул и стремглав побежал куда-то, верно, сплетничать о папаше Кондайге. Хьюлетт подмигнул себе. Пусть сплетничают, если это может их позабавить. Тут ничего не поделаешь. Говорят, что когда мужчина впервые становится отцом, он глупеет от радости. А уж если это случается, когда мужчине перевалит за сорок, процесс, как видно, идет слишком бурно. Хьюлетт поспешил укрыться в своем кабинете и здесь улыбнулся во весь рот. Тут не было непрошеных свидетелей, разве что регистратор запишет на ленту его необычные мысли и настроения. Он вспомнил своего малыша Кена, розового здоровячка с ямочками на щеках. «Вылитый отец», — говорили соседи. «Даже нос свернут на сторону, как у тебя», подшучивала Эми. Хьюлетт был рад и тому, что малыш столько весит, и что у него прекрасный аппетит, и нос слегка свернут на сторону, как у самого Хьюлетта. Всякий раз, причесываясь перед зеркалом, Хьюлетт вспоминал деда, на которого был похож. Последним обстоятельством он был очень доволен с самого детства. Это связывалось со многими преимуществами. Он один из всех внуков имел право играть прокуренными трубками деда, проводить пальцем по острию его кортика, Да и вообще разве не восхитительно походить на деда — изящного великана с тросточкой, с косыми, чуть кудрявящимися бачками на смуглом смеющемся лице. Жаль только, лицо у Хьюлетта было подпорчено — правая половина заметно больше левой… «Когда человек начинает сравнивать себя со стариками и детьми, — это может означать только одно: он стареет», — сказал себе Хьюлетт, но и это не могло омрачить его радости. Совсем не хотелось приниматься за дело, а до конца рабочего дня оставалось еще два часа, не считая пятнадцатиминутного перерыва на чай, во время которого обсуждаются все новости. Хьюлетт не спеша вынул из сейфа дневник, прочел последнюю страницу и направился к новому приемнику № 43, в десятки раз более чувствительному, чем № 18, неспособный регистрировать излучения более слабые, чем излучения мозга. Черная бесконечная лента выползала из регистратора, извивалась, вытягивалась, входя в приемное окошко анализатора, как нитка в ушко иголки. За полтора года работы с этим сверхчувствительным приемником Хьюлетт Кондайг уопел кое-что узнать и в соответствии с этим дать ему название «РИ» — регистратор информации. Он установил, что не только человеческий мозг, но все организмы и все предметы, металлы, деревья, волны моря излучают иейтринные потоки определенной мощности и частоты, как бы свои особые волны. Каждое возникшее в них сочетание атомов, движение Электронов, изменение атомных ядер раскачивает фиолетовый луч регистратора, оставляя на ленте свой «автограф». Таким образом, регистратор записывал все происходящее во вселенной, насколько позволяла его чувствительность. Хьюлетта начало знобить, лихорадить. Кабинет быстро окрашивался в багровый цвет. Хьюлетт знал: сейчас возникнет кошмарное видение. После того, первого раза видения повторялись — и всегда он видел огонь и кровь. За окнами кабинета вспыхнуло зарево, стекая алыми струйками по стеклу. Кто-то дико закричал. С горы катилось многолапое чудовище, люди стреляли в мего Теряя сознание, Хьюлетт рухмул навзничь. Его тело сотрясалось, голова колотилась о пластмассовый пол… Осень неслышно вступала в киевские парки. Тронула позолотой листья деревьев, слегка затуманила высокое небо, покрыла его синюю эмаль легкой испариной. И на этом матовом фоне хорошо выделялся стремительный угловатый росчерк птиц. Человек лет двадцати пяти, сосредоточенный, углубленный в свои мысли, остановился на углу Пушкинской и бульвара Шевченко, поднял взгляд на птиц, и вдруг озорная мальчишеская улыбка изогнула его губы, он протяжно свистнул, пугая птиц, чтобы они взлетели повыше. И пошел дальше, покачивая плечами и поглядывая по сторонам. Он взбежал по широким серым ступенькам и поднялся на третий этаж. Навстречу спешил другой молодой человек в белом халате. — Привет, Женя. Опять проспал? — Ладно, старик, не ворчи хоть сегодня, в день Большого опыта! Ты в виварий, Борис? Борис кивнул головой и пошел то длинному белому коридору. Он открыл дверь с буквой «Y». Здесь находилось отделение вивария. Это было настоящее сборище уродов. Кошки без ушей, крысы с двумя хвостами, слепые морские свинки, собаки на дрожащих лапах, лысые кролики… Борис грустно наблюдал за ними, стоя у металлической сетки. Пока виварий уродов продолжал пополняться. Он как бы олицетворял ошибки ученых, нелепые случайности, которые все еще нельзя было учесть. Правда, с тех пор, как в лаборатории появился «РИК» — регистратор информации системы Кондайга — поток уродов уменьшился во много раз. И все же опытов на людях, даже безнадежно больных, нельзя было начинать. Впрочем, сегодняшний Большой опыт может изменить это… Борис наметил несколько кроликов и четырех собак. Если они превратятся в нормальных животных, тогда, значит… Он подумал: «Вот мы готовим оружие против болезней, может быть, самое могучее, какое знало человечество. С его помощью мы сможем, когда понадобится, изменять наследственность, восстанавливать норму, создавать новые виды животных, растений. Но мы почему-то редко думаем о величии того, что скрывается за нашей будничной работой. А если бы думали чаще? Помогло бы это нам или помешало?» Он представил себе измученных больных людей, калек, ждущих Исцеления или потерявших веру в него; горе матери, родившей ребенка-урода; отчаянье человека, заболевшего по вине своего предка… Сзади послышались грузные шаги препаратора. — Приготовьте для опыта этих, — сказал Борис, указывая на животных. Он вернулся в лабораторию. Евгений, перебрасываясь шупками с другими сотрудниками лаборатории, позвякивал пробирками. Сегодня его тяжелая артиллерия — ультразвуковые аппараты, колонки для электрофореза, суперцентрифуги — бездействовала. Фермент, который он выделял из бактерий, был изготовлен в достаточном количестве. Оставалось Исследовать еще дополнительное количество нуклеиновой кислоты, и можно будет начинать Большой опыт. Борис придвинул к себе одну из колб и стал болтать в ней стеклянной палочкой, наматывая липкие белые нити. Он следил, как на конце палочки образуется словно бы ватный тампон. Предстояло очистить его спиртом, а затем изучать. Это была ежедневная будничная работа. Но иногда Борис давал волю своему воображению. Его охватывало волнение, которое — если бы он не стыдился подобных слов — можно было назвать благоговейным. «Как тесно связана фантазия с реальностью! — думал он. — Стоит правильно увидеть фантастическое, и легко представляешь его уже сбывшимся. Стоят по-особому взглянуть на реальность, и поражаешься ее фантастичности». Он смотрел на белые нити, наматывавшиеся на палочку. Это была дезоксирибонуклеиновая кислота, ДНК. Три буквы, которыми пестрели учебники генетики, оэначали иногда печаль или надежды, страдания или радость. Потому что в ДНК, в построении ее молекул, заложена программа последовательности соединений и реакций в клетке, начало тех удивительных превращений, которые приводят к образованию индивидуальных черт, особенностей живого организма. С ДНК связаны цвет глаз, профиль, форма ноги и то, что называют предрасположением к той или иной болезни, а иногда и сама болезнь, — уродства, размягчение костей, — плухота, слепота, безумие. И разве не было фантастичным, что это могучее и грозное вещество, незаметные изменения которого приводили к стойким наследственным изменениям, он, Борис, и его товарищи искусственно производили в колбах, наматывали на стеклянные палочки, изменяли в соответствии со своими планами? Вот и ДНК, которую он сейчас наматывал на палочку, искусственно изменена. Она должна вызвать у лысых кроликов рост шерсти и прекратить дрожание ног у собаки-урода. Она должна вернуть в норму ДНК, содержащуюся в клетках этих животных. Если опыт удастся, можно будет перейти к лечению людей. Правда, получать ДНК с направленными изменениями все еще не так просто. Для этого в колбу помещают фермент, немного готовой ДНК определенного вида, которая послужит затравкой — образцом, по которому должна происходить постройка, и «кирпичики» — составные части нуклеиновой кислоты, ее азотистые основания. Состав «кирпичей» слегка изменен. Фермент не замечает этого небольшого несоответствия и начинает трудиться. Он соединяет «кирпичи» между собой в той же последовательности, в какой они соединены в образце. ДНК выходит по типу затравки и в то же время измененная. Затем ее исследуют. Раньше это была самая тяжелая и долгая работа, теперь же, когда в лаборатории установлен «РИК», самая простая и быстрая. Если изменения близки к заданным по программе, ДНК вводят подопытным животным. Но в том-то и беда, что изменения всегда бывают приближенными к заданным. Ведь нельзя высчитать с точностью до одного количество всех измененных «кирпичиков» в реакции и то, насколько они должны быть изменены. Незначительных отклонений бывает достаточно, чтобы испортить всю работу. Борис очистил полученную ДНК и понес ее к регистратору. Затем включил анализатор. В окошке вспыхнула красная зубчатая линия — заданная по программе. За ней проходила лента регистратора, и зубцы все время сравнивались. На глаз казалось, что зубцы совпадают. Но Борис знал, что когда он посмотрит фото, на них будут видны небольшие отклонения. Он тяжело вздохнул: «Без неточностей не обойтись. Мы всегда приближаемся к истине, к идеалу и никогда не достигаем их. Надо довольствоваться тем, что возможно». В лаборатории появился высокий седой, с юношеской гибкой фигурой профессор Ростислав Ильич. Он подошел к Борису и задышал над его ухом. Потом оказал, обращаясь ко всем: — Будем вводить животным основную порцию. А Борис Евгеньевич тем временем проверит и приготовит дополнительное количество. 3 Прошло несколько недель. В первое отделение вивария все лаборанты ходили по несколько раз в день. Некоторые уже отмечали в состоянии подопытных животных изменения, и как раз те, которых добивались. В лаборатории установилось особое настроение, смесь торжественности и нетерпения. И внезапно погибли два кролика. От чего? Установить пока не удалось. В эти дни Ростислав Ильич и Борис ходили с красными от бессонницы глазами. Часто билась лабораторная посуда, но не к добру. У самого входа в виварий Борис столкнулся с Евгением. — Слушай, Борька, — заговорщицки зашептал тот. — Давай сегодня смоемся пораньше. В «Комсомольце» идет новая комедия. Борис ничего не ответил. Но ведь от Евгения не отцепишься. — Говорят, там такие коллизии… Борис вскипел: — Как ты можешь… сейчас?! Он вошел в виварий, осмотрел подопытных. Еще два кролика выглядели плохо. Зато на остальных заметно стала отрастать шерсть. Он смотрел на них и в который раз представлял себе истерзанных, отчаявшихся людей, разуверившихся в исцелении… Его размышления прервал голос Евгения: — Разрешите узнать, какие великие мысли готовится извергнуть ваш мозг? Борис даже побелел от злости. Или разругаться серьезно или… Он повернулся к Евгению и, сдерживая себя, очень спокойно произнес: — Понимаешь, я подумал о том, что мы уже на подступах, а тем временем все еще гибнут люди. И в каких мучениях! Ты представляешь, что это такое размягчение костей или врожденный идиотизм… Или еще что-нибудь… Евгений двинул бровями, видимо, хотел отшутиться и вдруг насупился: — У соседки девчонка. Восемь лет, не говорит ни слова. А в глазах смышлинки играют, и часто — боль… Без всякого перехода oн добавил: — Мы могли бы оставаться на два часа после работы. А что, думаешь, видишь ли… Teпepь невольно улыбнулся Борис: против характера Евгения годы бессильны. Другие стареют, меняются, становятся цельнее или хотя бы скрытнее, а этот такой же, каким был в институте. Мечется во власти настроений, берется TO за одно, то за другое. Он ушел в лабораторию и углубился в работу. Через несколько минут над самым ухом раздался шепот: — Ну, старик, так смоемся в кино? — Хэлло, Хью! Хьюлетт не обернулся. Он и так знал: там, позади, в полуоткрытую дверь протиснулся сухой, как вобла, в потертом пиджачишке сэр Рональд Тайн — один из самых влиятельных ученых, в котором отлично уживались хитрость маклера, точный расмет математика и фантазия поэта. Тайн обошел вокруг анализатора и заглянул в лицо Хьюлетту. — Мы с вами дaвнo знаем друг друга, Хью, и можем говорить начистоту, cказал он. Кондайг понимал, зачем пришел Рональд. Он мог бы пересказать все, что собирался говорить профессор, со всеми «мгм», «так сказать», «ничего не поделаешь» и «выше нос, старик!» Он чувствовал, как трудно говорить это Тайну, и помог ему: — В мое отсутствие работу можно передать Хаксли. Он дельный парень, оправится. — Справится. А вы подлечитесь и отдохните… Последние слова Тайна Хьюлетт пропустил мимо ушей. На его месте он говорил бы то же самое. Вместо возражения деловито перечиcлил: — Записи и схемы для Хаксли в ящиках номер один и номер два. В ящике номер три — материалы для вас. Он тяжело поднялся из кресла, протянул руку. Его тень с втянутой в плечи головой казалась горбатой. — Вот и все. Прощайте, Рон. Тайн краем глаза видел безразличное лицо Кондайга. Лишь рот искривился на сторону еще больше, углы его устало опущены. — Выздоравливайте, Хью, мы будем навещать вас, — поспешно проговорил профессор и вышел из кабинета. «Может быть, он хочет проститься со своим регистратором? — думал Тайн. — С вещами мы иногда расстаемся тяжелее, чем с людьми…» Хьюлетт постоял минуту, уставясь на регистратор. Возможно, эта работа, изнурительные дни и ночи, переутомление явились толчком к развитию дремавшей болезни. Впрочем, какая разница?.. Тупая боль в затылке усилилась и распространилась к вискам, охватывая обручем голову, врач сказав тогда, в первый раз: «Видения не имеют отношения к работе». А потом, когда начались припадки, док вынес приговор: «У вас феноменальное, очень редкое заболевание, близкое к эпилепсии и к некоторым другим циклическим психозам». Он тщетно пытался изобразить дружеское участие. И cпросил: «У вас в семье не было алкоголиков?» — А наркоманы не подходят? — угрюмо пошутил Хьюлетт. Перед ним сразу же возникло лицо изящного великана, человека, на которого он был так похож и гордился этим. Тогда, у врача, он еще не знал всего. А позднее, когда припадки стали умещаться, прочел несколько книг по психиатрии и узнал, что его ожидает. Оказывается, и кошмарные видения имели научное название. Хьюлетт протянул правую руку, на ощупь выдвинул ящичек, развернул пакетик с препаратом, куда входил люминал. Почувствовал горечь на язьгке и проглотил таблетку, не запивая. Еще несколько минут — и можно будет идти домой, не боясь, что припадок свалит на улице. Он обвел взглядом лабораторию, задержался на регистраторе — полностью выяснить природу волны уже не успеть. Оставалось слишком мало времени — куцый отрезок, разделенный несколькими припадками и оканчивающийся либо смертью, либо безумием. Хьюлетту захотелось схватить что-нибудь тяжелое и разбить этот проклятый приемник, из-за которого он истощил свой мозг. Сколько драгоценных минут и часов отдано ему! В это время можно было бы встречаться с приятелями, веселиться, путешествовать. Или изобретать лекарство против болезни, против проклятой наследственности. И не делать глупостей… Он больно прикусил губу. Он боялся вызвать в памяти лицо своего сына, так похожее на его лицо. Другие дают своим малышам крепкую память, могучее здоровье, воспитывают в них неукротимую волю к победе, необходимую в жестоком, беспощадном обществе. А я дал Кену свое проклятье, которое сделает его беспомощным. Я не имел права на ребенка! «Но я не знал… пытался оправдаться он перед собой. — Я и не мог знать… И потом, не обязательно, чтобы у моего сына проявилось это… Он может не унаследовать болезни. И даже унаследовав предрасположение, он может не заболеть. Если он будет расти и жить спокойно, без психических травм… А кто из нас живет спокойно, без травм в этом мире, где над тобой и твоими родными постоянно висит угроза истребления? — зло оборвал он себя и ясно-ясно увидел лицо сына с ямочками на щеках. Правая половина лица была немного больше левой. Ассиметричное, диспластичное», — вспомнил он слова из учебника психиатрии и оцепенел от ужаса. Что делать? Как спасти сына? Убить его, пока он еще крохотный и ничего не понимает?! Кажется, это единственный выход. Так поступали в Спарте с болезненными детьми, с калеками. Он гнал от себя страшную мысль, но она не хотела уходить. Он боялся смотреть на регистратор, боялся, что сейчас набросится на него, разобьет вдребезги проклятый аппарат, записывающий информацию вселенной к бессильный изменить ее. Если бы знать раньше, над чем следует работать, как жить! Если бы знать! Хьюлетт Кондайг медленно вышел из своего кабинета, сухо попрощался с лаборантами, закрыл за собой дверь. Он влез в автобус, купил билет у насвистывающего мальчишки-кондуктора и поднялся на второй этаж, где можно было курить. Попыхивая трубкой, Хьюлетт рассматривал попутчиков. Почти все они уткнули носы в газеты. Хьюлетт тоже заглянул в газету, которую держал в руках сосед. В глаза бросились крупные заголовки: «Новая угроза на Ближнем Востоке», «Новые атомные бомбоубежища фирмы Уоррен». «И это еще ко всему, — злорадно подумал он. — Может быть, если бы я жил в спокойном разумном мире, дремлющая искра не вспыхнула бы. Но разве на этой сумасшедшей планете можно оставаться нормальным?» Еще издали, за два квартала, он увидел над Пикадилли огромную светящуюся рекламу — голову младенца с мерцающими глазами. Она словно рассматривала толпу, оценивала — чего можно ожидать от этих людей, что они готовят для нее. Хьюлетт вышел из автобуса на площади. На минуту задержался у бронзовой статуи Эроса. Бог любви наложил стрелу на тетиву и готовился пустить ее в чье-то ожидающее сердце. Что такое любовь для Хьюлетта, если его сын не должен был появляться на свет?.. «А впрочем, — подумал он, — разве другие, имея детей, знают, для чего они рождаются? Разве мы все не отравляем их своими привычками и нормами, не заботясь о том, что в новом времени, в котором будут жить дети, — эти нормы и привычхи послужат обузой. Мы стараемся вырастить их по своему образу и подобию, как будто мы — лучший вариант, платино-иридиевый уникальный образец, по которому должны создаваться все копии…» Хьюлетт пересек площадь и свернул на длинную извилистую улицу. Постепенно реклам и витрин становилось все меньше. Начинался район Сохо убежище художников, поэтов, кварталы меблированных квартир. Здесь в сквериках прогуливались бабушки и мамы, держа на поводках малышей. Плакучие ивы мыли свои косы в фонтанах, в парке на ярких бархатных газонах лежали молодые люди. Хьюлетт всячески оттягивал приход домой. Он боялся навязчивого решения, зревшего в нем, как единственное спасение для сына. Нужно было задавить это решение, пока оно не вспыхнуло и не сожгло его волю. Выиграть время! Напротив виднелась хорошо знакомая вывеска паба[2 - Паб — кабачок. ] кружка с черным пивом-гинес и грубо намалеванные буквы: «елезная лошадь». Хьюлетт вошел в паб, заказал кружку пива и бифштекс. Рядом с ним за другим столиком сидело двое подвыпивших моряков. На толстых коричневых шеях виднелись белые полоски. Этот паб стоит здесь сто пятьдесят лет. Сюда заходил дед… И внезапно, как Хьюлетт ни крепился, опасные мысли прорвали плотину и заполнили его мозг. Он увидел то, чего боялся, — своего деда, каким видел его в последний раз — с взъерошенной копной грязных нечесанных волос, с пеной в уголках рта. Он извивался в руках дюжих санитаров… И эта участь по слепым жестоким законам природы ожидает Хьюлетта и, может быть, его сына. Кондайг задыхался от ненависти. Он представил себе, как дед играет с ним, качает на коленях, подбрасывает на вытянутых руках… А вот дед в китайской курильне опиума… Он полулежит на циновке, волшебные видения проносятся в его затуманенном мозгу. А потом возвращается в родную Англию, к невесте. В чемодане, рядом с награбленным золотом, лежат шарики с одурманивающим ядом и две трубки. Конечно же, он совсем не думает, что передаст свою отравленную опиумом кровь и нарушенную структуру нервных клеток сыну, внуку, правнуку. И вот рождается ребенок — с носом отца, ласковыми глазами матери, с подбородком деда и… А если он попадет в эти условия, в больной, сумасшедший мир, «Железная лошадь» довезет его по той же дороге… А в какой мир может попасть ребенок, как не тот, что приготовили для него предки? Хьюлетт отодвинул от себя еду, бросил на столик монету и поспешно вышел на улицу. В голове словно работали жернова. «…Говоря о лучшем Mиpe, мы оставляем потомкам отравленные наркотиками и алкоголем клетки; отравленные предрассудками законы; нормы, сковывающие крепче, чем кандалы каторжников; свои неоконченные дела, в которых больше ошибок, чем истин; свои несбывшиеся надежды, которые могут оказаться гибельными». Пошатываясь, Хьюлетт поднялся по деревянной лесенке. Остановился у двери. Ему было страшно входить, потому что как только он увидит малыша, он подумает о его опасении. И снова из мрака, колеблющегося в его мозгу, выплывет то самое решение… Хьюлетт проглотил сразу две таблетки. Позвонил. Дверь открыла Эми — тоненькая, свежая, источающая аромат духов, как вечерний цветок. Над маленьким смуглым лбом подымались волной крашеные белые волосы. — Ты задержался, Хью. Что случилось? — У мужей не спрашивают об этом, чтобы не приучать их ко лжи, ответил он, прошел в комнату и сел у камина. Эми подошла к нему, щипцами взяла несколько ломтиков хлеба и стала готовить гренки к вечернему кофе. — Почему ты не идешь взглянуть на Кена? — спросила она. — Через несколько дней я иду в психиатрическую, ты ведь знаешь, угрюмо ответил он. Он почувствовал, как участилось ее дыхание. Потом она на миг задержала вдох и сказала со спокойной уверенностью: — Тебя вылечат. Ты и сам это знаешь. Он не ответил. Эми умела не верить в то, во что ей не хотелось верить, и сохранять надежду. Она никак не мопла понять, что с ним все кончено. Но это ее дело… Он ощущал ее присутствие. Он ждал, чтобы она ушла. Тишина становилась хрупкой, рассыпчатой, как просыхающий порох… Очевидно, и Эми почувствовала это. Она жалобно попросила: — Посмотри на меня, Хью, взгляни только… Он сделал усилие над собой и повернул к ней лицо с неподвижными смещенным зрачкамш неправильной формы, похожими на два кусочка угля. Но и теперь в глубине его глаз мерцало отчаянное любопытство, словно он уже думал о себе в третьем лице и жадно наблюдал за этим третьим, ожидая, что еще случится… Она заметила это и тихо, с восхищенным удивлением сказала: — А ты настоящий ученый, Хью… Он улыбнулся — на один только миг — и она, осмелев, подошла к мему совсем близко. Неизвестно почему, он запел полуироническую детскую песенку «ты будешь ученым, Джонни». Эми засмеялась: — Я пела ее про себя, а ты подхватил. Он подумал о нейтринном излучении, принесшем ее песенку, и отчего-то захотелось, чтобы эти невидимые лучи можно было нащупать рукой и чтобы они оказались такими же мягкими и шелковистыми, как волосы Эми или кожа Кена. Это состояние продолжалось несколько минут, но тут же он взял себя в руки. «Не раскисай! — приказал ом себе. — Иначе тебя опутает лживая надежда и ты наделаешь глупостей, на которые не имеешь права». «Мы все одиноки, как листья на одном дереве, — думал он. — Мы созданы такими с самого начала». В его больном мозгу замелькали фантастические видения: через пропасти и бездны, словно невидимые нити, протянулись нейтринные потоки, соединяя людей, камни, львов, рыб, океан, звездные системы… Он думал: «Я связан с людьми только этими потоками и проклятой болезнью, припадками безумия, которым болен весь мир». Ему представил мир в последнем припадке — клокочущие воды, бафовые падающие тучи, взлетающие деревья и куски зданий. Конец всего живого на планете. Останется только регистратор, спрятанный в глубоком подземелье, пляшущий фиолетовый луч и бесконечная лента, на которой записаны варианты сочетаний — всего, что было… Голова Хьюлетта раскалывалась на части. Он понял, что на него надвигается неумолимое, что припадок не предотвратить. Страшная необузданная ярость овладела им. Что здесь делает эта женщина? Почему кричит ребенок? Почему кричит ребенок, который не должен был родиться?! Эми увидела его судорожно сжатые кулаки, прыгающий кадык. Ей стало страшно наедкне с ним… Она подошла к приемнику и включила его. 4 Борис повернул регулятор, и центрифуга запела. В окошке он видел кривую осаждения молекул. Мимоходом взглянул на Евгения. Последние несколько дней тот был непривычно серьезен. Иногда его губы слегка шевелились, как будто он беседовал с самим собой. Взгляд Бориса встретился с долгим рассеянным взглядом Евгения. — Мне нужно поговорить с тобой и профессором, — неожиданно оказал Евгений. — Зайдем к нему сейчас же… Борис пожал плечами, но послушно пошел за товарищем. «Сопротивляться бесполезно, — думал он. — И так же напрасно гадать, что скажет сейчас этот сумасброд. Может быть, придумал что-нибудь дельное, но равные шансы, что выложит новый анекдот или выскажет свою гипотезу о фотонной ракете». В присутствии Евгения профессор становился подчеркнуто официальным. и занятым. Но когда Евгения хотели забрать в другую лабораторию, не отпустил. Увидя его, профессор принял начальственный вид и голосом занятого человека произнес: — Выкладывайте, что там у вас, толыко поскорее и поточнее. Впрочем, тон Ростислава Ильича и его невозмутимое лицо никогда не оказывали на Евгения должного впечатления. Он сел поближе к профессору и взмахнул рукой, будто дирижер: — Что мы делаем в лаборатории? — спросил он и торжественно замолчал, прекрасно зная, что никто не станет вмешиваться в его тирады. — Мы берем информацию, заложенную в ДНК — затравке или в нашей программе изменений, и воссоздаем ее в материале. Но как мы это делаем? Мы как бы накладываем на бумагу картонные фигурки и стараемся вырезать копии. И при этом не отклоняемся от образца… Напрасные попытки! Дрожание руки, толщина ножниц, неравномерность картона приведут к тому, что мы не только не сумеем сделать точные копии, но испортим сам образец. Даже нaше вмешательство в информацию, наше пользование ею не может пройти бесследно. Беря в руки картон, мы уже давим и мнем его пальцами… Ростислав Ильич взялся за ручку, показывая, что сейчас займется своей работой. Это был единственный способ заставить Евгения перейти к делу. — Надо сделать так, чтобы как можно меньше вмешиваться в этот процесс. И у нас есть выход. Eвгений взглянул на безразличное лицо профессора и выпалил: — «РИК»! Мы подберем образцы ДНК и запишем на ленту информацию, в виде нейтринного излучения. Затем через усилитель передадим его на раствор. Я уверен (он всегда говорил «уверен» там, где другой сказал бы «может быть»), что нейтринные потоки сами перестроят раствор в соответствии с заложенной в ник информацией! Информация воссоздает себя в материале. К тому же восхитительно быстро! — Но… — начал Борис. — Конечно, это требует проверки и дополнительной работы, — не дал ему говорить Евгений. — Но принцип нейтринного усилителя уже разработан. Есть у нас и подходящие лаборатории. Я берусь обо всем договориться. Ростислав Ильич смотрел на Бориса, и тот понимал, что это означает. — Ладно, Евгений Григорьевич, — сказал профессор, — вы попробуете, а Борис Евгеньевич вам поможет. Если получится, переключим на это дело всю лабораторию. Борис не выразил ни согласия, ни отказа. Он знал наперед что произойдет. Евгений будет выдавать идеи, а он — работать. После нескольких неудач Евгений переключится на другое дело. Работу придется продолжать в одиночку. Когда же появятся первые успехи, если они появятся, Евгений вернется и опять будет сверкать идеями, как молниями. А он, Борис, в душе будет восхищаться им и удивляться, как у этого отчаянного сумасброда появляются такие великолепные идеи. …В тишине резко щелкнул регулятор приемника, и сразу же на Кондайга надвинулся шумный и безалаберный мир. Хьюлетт кусал губы, пытаясь сдержать ярость. Внезапно кто-то позвал его по имени: — Хьюлетт Кондайг… Он прислушался, дико оглядываясь по сторонам. — …Системы Кондайга, — опять услышал он и наконец понял, что это голос из репродуктора. — …Таким образом, двенадцать лет назад в Париже физик Мишель Фансон сконструировал аппарат для приема и регистрации потоков нейтрино. Его усовершенствовал английский фИзик Хьюлетт Кондайг. Кондайгу удалось установить, что нейтринные потоки несут информацию обо всем, происходящем во вселенной. А наследственность, как известно, это тоже информация о строении организма, передаваемая от предков потомкам. И вот теперь с помощью регистратора информация система Кондайга в лаборатории советского профессора Ростислава Ильича Альдина под руководством молодых ученых Евгения Ирмина и Бориса Костовского группа генетиков разработала эффективный метод лечения наследственных заболеваний. Хьюлетт слушал, не шевелясь. Стремительный огонек разгорался в его мозгу и рассеивал мрак. Неумолимое отодвигалось по мере того, как он все полнее осознавал слова диктора. Эми крепко прижалась к нему. Ее волосы щекотали его шею. Хьюлетта словно озарило. Грудь распирало ликование. Хотелось куда-то бежать, кричать: «Вот что я сделал!» Он никогда не был таким счастливым и растерянным, как сейчас. Удивлялся; «Неужели это я? Я, Мишель, и они, эти молодые? Неужели мы создали чудо?» «РИК»! Его РИК»! Он представился ему мостом от Мишеля к нему, а от него к тем, кто сумел использовать аппарат для борьбы за жизнь. — Хью! Хью! — ликуя, твердила Эми. Он обнял ее, шепнул: — Я сейчас приду. Это надо отпраздновать. Ему хотелось побыть одному, прийти в себя. Хьюлетт вышел в сиреневый вечерний туман. Вдали, над крышами домов, пылало холодное зарево реклам. Там веселилась Пикадилли. Он пошел в направлении зарева. Какой-то старик в плаще попался навстречу. Хьюлетт спросил у него: — Вы слышали радио? Старик испуганно замигал; — Война? Хьюлетт нетерпеливо двинул бровями: — Лечение наследственных болезней. — А-а, — облегченно протянул старик. — Слава богу, лишь бы не война… И растаял а тумане… Эта встреча немного отрезвила Хьюлетта. Он свернул к лавке, но она была уже закрыта. В «Железную лошадь» заходить не хотелось, и он направился дальше, к ресторану, который высился недалеко от Пикадилли. Откуда-то вынырнула компания молодых людей — несколько юношей и девушек. Они пели и целовались, Хьюлетт смотрел на иих и улыбался. Он думал о тех, в России… Ускорил шаг и догнал компанию. Ему хотелось заговорить с ними. Парни и девушки не обратили на него внимания. Хьюлетт шел рядом с ними, слыша веселые голоса, обрывкси разговора. Он думал о них, о себе, о своем отце: «Мы хотим, чтобы потомки, чтобы наши дети и младшие братья стремились походить на нас. Чтобы они не были другими и не осуждали нас. А пока они не осудят наши ошибки, они не смогут устранить их…» Огни вечернего города плясали по сторонам. Он думал: «Наша мысль мечется в поисках лучшего. Нейтринные потоки, отражающие все ее вариации, записываются на ленту регистратора. И так же информация о нашей жизни регистрируется и накапливается в библиотеках и архивах. Потомки изучают ее. Они видят ошибки и учатся не повторять их. Они стирают наши предрассудки, как устаревший текст. Они выбирают лучшие варианты и улучшают мх. Они берут наши дела, созданные нами орудия и ценности и употребляют их по-своему. И постепенно они становятся лучше нас, честнее, добрее. И немножко счастливее…» Парни и девушки запели новую песню. Хьюлетт не знал ее, но тоже начал кое-как насвистывать мелодию. Радость и благодарность переполняли его. Он думал: «Мы должны больше заботиться о наших наследниках, хотя бы ради себя. Потому что, представляя, как они поступят потом, мы поймем, как жить сейчас. Думая о них, мы сами сможем стать лучше…» Хьюлетт насвистывал незнакомую мелодию. Перед ним над Пикадилли огненная голова младенца разглядывала толпу… ОГНЕННАЯ КАРТА Он снова видел: темно-зеленая мгла… дно моря… обросшая ракушками Дмала — останки погибшего корабля. Около нее, медленно переставляя ноги, бродят квадратные фигуры — его товарищи-водолазы. Скрещиваются лучи прожекторов. Яркое пятно останавливается на одном из водолазов. Он держит в руке поводок, а на нем — маленькая обезьянка. Она строит забавные рожи. Это невероятно. И все же, вопреки законам прироДы, обезьянка живет. В глубине, где давление воды достигает сотни тонн, где даже в глубоководном скафандре не разрешается быть дольше двадцати минут, обезьянка чувствует себя прекрасно. А потом — острая боль в пояснице. Он просит подмять его на поверхность. Думает: «Неужели это то, о чем предупреждал врач? Ушиб позвоночника пять лет назад?» Он лежит в полутемной комнате и вспоминает. В памяти словно включился невидимый магнитофон, и он слышит голос врама. И слова, и голос — неприятные, сухие, безразличные к нему, к его судьбе: «В результате ушиба у вас нарушены нервные связи. Представьте себе, что в сложном электрическом аппарате в некоторых местах оборваны провода. Биотоки не могут нормально циркулировать. Отдельные органы не получают сигналов из мозга или же сигналы доходят до них в искаженном виде. Энергия вырабатывается и тратится организмом неразумно. И в конечном счете в одних органах образуется избыток ее, в других — недостаток…» Врач говорил о нем, о Диме Колесникове, как о какой-то электрической машине. И Диме хотелось сказать в ответ что-то резкое, обидное. Но он промолчал… Дима сумел сделать так, что никто на работе не узнал о предупреждении врача. Он и сам забыл бы об этом, если бы иногда не появлялись сильные боли в пояснице- oн думал: пройдет… Дима смотрит на oкно. Сквозь стекло льется зеленоватый свет, напоминая светящиеся глубины моря. Вон пятно на потолке, похожее на краба с перебитой клешней. Дима может подолгу рассматривать трещину на потолке, находить объяснение, почему она прошла так, а не иначе. Комната, в которую он забегал лишь иногда, становилась для него вселенной, достойной изучения. Он старается думать о чем угодно, только не о себе и не о близких людях. Раньше, когда он был здоров, двигался, люди казались ему другими. Он верил в Леночкину любовь «навсегда», в Сашкину дружбу до «гроба». Они продолжали заходить и теперь, говорили утешительные слова, но Леночка слишком часто и жалобно повторяла: «Клянусь, я никогда не разлюблю тебя», а Саша посматривал на часы. Что ж, с тех пор, как Дима перестал ходить, прошло три года… Даже мама — всегда добрая, ласковая, заботливая… Он и не знал, что ее забота может казаться такой навязчивой. Иногда он рассказывал родным и знакомым о том дне, когда всё началось, и о гримасничавшей обезьянке на дне моря. Ему не верили. Он видел по глазам. Они думали, что обезьянка — бред, начало его болезни. Но Дима знал, что это было наяву и что это никакого отношения не имеет к его болезни. Просто совпадение. И он бы очень удивился, если бы кто-то ему сообщил, что обезьянка имеет отношение к его выздоровлению, в которое он уже почти перестал верить… Когда у человека слишком много времени для размышлений — это вредно. Дима старается не думать хотя бы о себе. Но и это ему не удается. Какой он ничтожный, затерянный в большом шумном городе, в полутемной комнатушке. Он знает, что там, за этими стенами, сейчас зажигаются огни. Они вспыхивают отдельными переливающимися каплями и целыми созвездиями, соединяются в огненные ликующие реки. И всюду там, где огни, спешат, смеются, радуются люди — медленные и быстрые, робкие и смелые. Все они двигаются. Двигаются! И этим отличаются от него, от испорченной электрической машины, еоли верить врачу. И если его, Димы, не станет, никто не заметит этого, как не заметили бы исчезновения испорченной и ненужной вещи. Разве что мама… И Леночка заплачет — она очень ценит мнение мягкосердечных соседей… Щелчок ключа в двери. Полоса света падает в комнату, выхватывая. из темноты кусок пола и скомканную бумажку, угол стола и половину портрета на стене. «Как раз половину», — успевает подумать Дима прежде, чем слышит два голоса: просительный — матери, и жесткий, уверенный — врача. Затем врач обращается к нему, холодно поблеокивая стеклышками квадратных очков: — Что нового у вас, молодой человек? Как будто он не знает, что у Димы не может быть ничего нового. Опять начинается бесконечная процедура осмотра. На мясистом красном носу врача появляются капли пота. Дима отводит взгляд и слышит: — Завтра заберем вас в институт. Дима не хочет в институт. От его болезни спасения нет — он это понял. К этой комнате он уже привык, а там… Что будет там? Холодная белая палата. Чужие люди. Больные на соседних кокках. Но там он никому не будет в тягость… И он согласно кивает головой. Его мир почти не изменился. Только потолок был уже не белым, а голубоватым. И тишина была прозрачной, как дистиллированная вода. Дима лежал в изолированной палате около двух недель. За это время его несколько раз возили на анализы, в солярий, погружали в ванны с раствором. Он покорно принимал процедуры, иронически улыбаясь уголками рта: он знал, что все напрасно. Как всегда, бесшумно, по мягкому ковру подошел лечащий врач. В его голосе, обычно таком спокойном; сегодня чувствуется волнение. — Сейчас возьмем вас на очередной сеанс. Два санитара подняли Диму и положили в тележку. Они повезли его по длинному коридору. Рядом шел врач в шуршащем халате. Тележку вкатили в шестиугольную комнату. Здесь Дима еще не был ни разу. В углах на подставках и рельсах стояли какие-то барабаны, к ним подходили провода. С потолка свешивались лампы, на стенах виднелись многочисленные рубильники и пульты с рядами разноцветных кнопок. В центре комнаты стояла ванна, к которой тоже подходили провода, а рядом — кабина. Все это было похоже на необычайно сложную электрическую лабораторию, и Дима опять вспомнил слова врача, сказанные давно, когда с ним случилось это не счастье. Его осторожно опустили в ванну. Врач вошел в кабину, и Дима услышал его искаженный голос, доносившийся через микрофон. Затем прямо перед Димой на экране, вделанном в стену, вспыхнули тысячи огней. Они переливались, сливались в ручейки, мерцали, сверкали звездами. Это было похоже на картину вечернего города. Но огней здесь было еще больше, их рисунки неизмеримо сложнее и запутаннее. Больше всего огней было в верхней части экрана. На нижней они располагались отдельными созвездиями., а дальше — темнота, словно там к городу подступала степь, пустынная и молчаливая. — Что это за карта? — спросил Диме у врача. — Я никогда не видел такого сложного города… Он услышал голос врача, в котором уловил напряженное ожидание: — Этот город — ваш организм. Точнее сказать, это — энергетичеcкая карта организма. Темные пятна пораженные участки, не проводящие возбуждения. Широко раскрытыми глазами Дима смотрел на карту. Значит все эти огни — он. Это в нем борются свет и тьма, это в нем текут огненные ручьи и бурлят моря энергии! — Мы поместили вас в мощное пульсирующее электромагнитное поле. Вы, наверно, знаете, что все в мире колеблется, в том числе молекулы вашего тела, нервных клеток, — говорил врач. — С помощью электромагнитного пошя мы регулируем колебания молекул раствора, в который вы погружены. Когда эти колебания совпадают с колебаниями молекул ваших нервных окончаний рецепторов, возникают нервные импульсы. Таким образом мы постепенно увеличиваем нервное возбуждение, одновременно настраивая весь организм и изменяя обмен энергии в нем. Поле доведет возбуждение до того уровня, когда оно прорвется через участки-изоляторы, снова превратив их в проводники, или найдет обходной путь. И тогда… Вы знаете о случаях, когда сильное нервное потрясение излечивало параличи и другие болезни? Там тоже действовало возбуждение… Дима почувствовал слабый укол в ногу, в то место, которое было безжизненным. И тотчас на карте загорелось несколько новых звездочек. — Видите?! — закричал он врачу, испугавшись вспыхнувшей надежды на «невозможное». — вижу, Дима. Спокойнее. Все идет, как мы предполагали, — сдержанно ответил врач. Но Дима уже не слушал его. Он попросту забыл о враче. Он видел и осознавал талько карту и свое тело. На карте, в тех местах, где застыла чернильными пятнами темнота, загорались огоньки. Их становилось все больше и больше. Словно в пустынной степи возводились дома, электростанции, прорывались каналы. Каждый огонек означал новую жизнь. И одновременно все больше ощущались покалывания в пояснице и ногах. Горячие сверлящие ручейки били в колени, и вдруг Дима ощутил, что он может слегка согнуть левую ногу… Тележка чуть-чуть покачивалась, и Дима улыбался без всякой причины. Он лежал на боку, подперев щеку рукой, м с интересом смотрел на стены коридора, на лица встречных врачей и лаборантов. «Через восемь-девять дней начнете ходить»… Никогда в жизни он не слышал слов прекраснее. — Помните, вы рассказывали мне об обезьяне на дне моря, — проговорил врач. — И я вам сказал, что вы видели опыты по изменению обмена энергии в живом организме. Мы усваиваем энергию, в основном, от сгорания продуктов питания, — через пищеварение, а также дыхание. А у обезьяны удалены и легкие, и желудок. Вместо них создан один орган-приемник, который получает электроны из морской воды, из воздуха, из земли. К органу-приемнику присоединены счетчики. Они позволяют ученым получать все новые сведения об обмене энергии, о том, сколько ее должен получать мозг, каждая рука, уши, глаза, сколько ее тратится на прохождение нервных импульсов внутри организма. Без этих сведений мы бы не смогли вылечить вас. Почему же тонны воды не раздавили обезьянку? Высокое давление — это энергия, которую обычный организм не может усвоить, она его убивает. А у обезьяны был изменен энергетический обмен… Дима смотрел на многочисленные двери, выходящие в коридор. Сколько чудес скрыто за каждой из них! Вот и дверь его палаты. Санитары переносят его с тележки на постель. Вознаграждая себя за долгое молчание, он задает десятки вопросов врачу — веселому человеку с большим забавным носом. И глаза за холодными стеклами очков — добрые, внимательные. — Я отвечу на последний вопрос и ухожу. Вам надо отдохнуть, — говорит врач. — Так вот. Измеряя колебания молекул и обмен энергии организма с помощью электромагнитных полей и направленных биотоков, можно лечить злокачественные опухоли, параличи, нервные и психические заболевания. Можно, например, подобрать такое магнитное поле, которое будет гибельно для микробов или вирусов и в то же время безвредно для организма человека. Этим занимается новая отрасль медицины — энерготерапия. Теперь, надеюсь, вы не упрекнете меня за то, что я когда-то сравнил вас с электрической машиной? ШУТКА ГОСПОЖИ ПРИРОДЫ «Лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным…» Эта пословица в округе Лобиту, в африканcкой стране Анголе, звучала так: «Лучше быть сеньором Луисом Фернандес де Арготе, чем негром Ньгаячокве». Ибо не было во всем округе человека богаче и здоровее синьора де Арготе и не было человека беднее и несчастнее одинокого старого Ньгаячокве. «За всю жизнь я не истратил на врачей для себя ни одного амголара», говорил сеньор Луис, и это было чистой правдой. Поэтому доктор Уолтер Кроумэн был так удивлен, когда за ним заехал чернокожий шофер сеньора Луисе. «Если заболела сеньора, то послали бы за старым доком Вальерооом, — подумал Уолтер. — Верно, приключилась беда с кем-нибудь из прислуги». — Ну, что у вас там стряслось? — опросил он у негра в своей обычной грубоватой манере. — Маса болит живот. Маса стонет. Я сам видел, — затараторил негр. Маса послал за вами. «Скорей!» сказал маса. — Сеньор Луис? — поднял брови доктор. — Да, да, маса сеньор Луисфернанготе, — закивал головой негр, соединяя имя и фамилию хозяина в одно слово. «Аппендицит, наверно, — подумал Уолтер, мысленно представляя себе рослого стройного сеньора, лихого наездкика и баскетболиста, и вспоминая слова доктора Вальероса: Никогда не встречал такого могучего и здорового организма». Он продолжал допытываться: — А у доктора Вальероса ты уже был? Что с ним? — Маса сказал: «нужны вы, Док Уолкромэн», — сказал маса. Уолтер пожал плечами, взял чемоданчик с инструментами, всегда стоявший наготове, и вышел вслед за негром. Автомобиль помчал их по узкой извилистой дороге между акациями и баобзбами, То и дело в ветровое стекло шлепались жуки. Они кишели всюду в траве и над головой. Уолтер вытирал вспотевший лоб носовым платком и продолжал удивляться, что же заставило знатного сеньора вызвать его, а не известного в округе доктора Вальероса. Уолтеру шел тридцать четвертый год, был он беден и поэтому, получив право на частную практику после девяти лет учебы и стажировки и не найдя подходящей работы, поехал в чертово африканское пекло к «тетушке цеце». Отсюда он регулярно высылал деньги своей сестре, оставшейся с тремя малышами в далекой Пенсильвании, и постоянно ворчал на жару, на холодный ветер, на засуху, на правительство, на гордых португальских сеньоров, которые лечатся у других, и на негров, которым нечем заплатить эа лечение. Правда, этих бедняков он все же лечил, почти бесплатно, но всякий раз твердил, что это в «последний раз» и что он слишком «богат для благотворительности». Автомобиль свернул на аллею финиковых пальм, обогнул несколько ярких разноцветных клумб, миновал хозяйственные постройки и остановился у большого двухэтажного дома, расположенного в виде буквы «П». Здесь доктора встретили несколько слуг. Один схватил его чемоданчик, второй — шляпу, третий, низко кланяясь, повел в дом. Уолтер успел заметить бледную сеньору де Артоте, веселых сеньорит и очутился в просторном кабинете с оружием и фотографиями лошадей на стенах. На кровати у окна лежал сеньор Луис. На белой подушке резко выделялось его надменное лицо с маленькими усиками и клинышком черной бородки. — Добрый день, — поздоровался доктор. — Здравствуйте, сеньор доктор, — ответил хозяин дома, впервые величая так Уолтера, — обычно он называл его просто Кроумэном. — Вы, наверно, удивлены, почему я позвал вас. Дело в том, что я серьезно болен и хочу, чтобы меня посмотрел молодой и способный врач. До меня дошли слухи, что вы бунтовщик и смутьян. И я подумал: вот способный человек. Только тот, кто чувствует, что, несмотря на бедность, он чего-нибудь да стоит, будет бунтовать. Бездарный человек в подобном положении станет пресмыкаться и попрошайничать. Он говорил с располагающей откровенностью, как бы специально для собеседника, снисходя до интимности. Но по плавности фраз Уолтер догадался, что всю эту тираду сеньор Луис продумал еще до его прихода. «Впрочем, он, очевидно, в самом деле так полагает, иначе не позвал бы меня» — Я надеюсь также на вашу скромность и на умение хранить секреты своих больных. Доктор Вальерос этим не отличается. «Ага, вот еще одна причина!» — Разрешите мне прежде всего осмотреть вас, — предложил Уолтер, подходя к кровати. Он нащупал пульс, спросшл, на что жалуется больной. — Боли в желудке и выше, трудно дышать, частые рвоты, — коротко ответил сеньор Луис, испытующе глянув в глаза доктору. Уолтер нагнулся ближе, всмотрелся в желто-землистое лицо. «Неужели?» Он через брюшную стенку прощупал плотные образования и почти на ладонь увеличенную печень. — Рентген? — опросил Уолтер. Сеньор Луис улыбнулся углами губ. Глаза не участвовали в улыбке, она очень напоминала гримасу страха. Он выдвинул ящик столика, стоящего около кровати, достал несколько рентгенограмм. Стоило Уолтеру взглянуть на них, и догадка перешла в уверенность. Доктор опустил глаза и встретил тот же испытующий взгляд больного. Губы Луиса де Арготе раскрылись: — Ну что, сеньор доктор? Уолтер отвел взгляд; — Как вам сказать… — А вы говорите правду, я ведь немного учился на медициноком факультете… — он посмотрел куда-то в сторону и очень тихим, непривычным для него голосом спросил: — Рак? Рак желудка? С метастазами в печень? — Если вы знаете, почему же раньше?.. — Раньше не знал, — все так же тихо сказал сеньор Луис. — Упал с коня, ударился. Думал, последствия ушиба, пройдет… — Так… — промычал Уолтер, чувствуя, что надо что-то сказать и не находя слов. — Не говорите пока жене. Сообщите только старшей дочери. Она у меня молодец. Его тон снизился до просительного. Это был уже совсем не тот человек, который с холодной усмешкой указывал на провинившегося негра: — Секите, пока не побелеет. Теперь он был болен, испуган и напрягал всю волю, чтобы не выдать испуга. Постепенно его голос становился тверже: — Кроме старшей дочери — никому. И что, по-вашему, следует предпринять? — Облучение. Есть еще новые препараты… — ответил Уолтер. — Надо немедленно заказать самолет. Может быть в Филадельфию? Я моту посоветовать там хорошую клинику. — вы полетите со мной, — сказал сеньор Луис, и его слова прозвучали как приказ. — Но у меня больные… — Все будет оплачено! — нетерпеливо воскликнул плантатор. — Я не могу оставить своих больных, — пробовал сопротивляться Уолтер, представляя себе в то же время сестру и ее малышей, которым нужно купить эиммюю одежду. — Я теперь тоже ваш больной, — настаивал сеньор Луис, несколько отвлеченный этим cпором от мрачных мыслей. — И притом тяжело больной. За одну эту поездку вы получите такую же сумму, которую зарабатываете здесь за три года. Кроме того, я уплачу доктору Вальеросу, чтобы он наведывался к вашим больным. Ну как, идет? Уолтер кивнул. — Итак, телеграфируйте в клинику, заказывайте билет на самолет, берите все необходимое, — командовал сеньор Луис. Он уже полностью овладел собой и снова вошел в ту роль, которую играл всю жизнь. Паккард ожидал доктора у подъезда. Одуряюще пахли цветы; растопырив пальцы, удивлялись себе пальмы. Серые попугаи глядели с веток вслед машине. Паккард свернул с пальмовой аллеи на узкую пыльную дорогу, и вдали замелькали нищие хижины. Негры на хлопковых плантациях жили, как и десять, и двадцать, и пятьдесят лет назад: бпали на грязных подстилках, много работали, мало отдыхали. Словно и не было расщепления атома, полетов спутников м ракет, словно время остановилось для них. Но доктор Кроумэн знал, что в этом «остановившемся времени» накапливается возмущение и уже тлеет фитиль. Доктор вышел из автомобиля и направился к одной из самых маленьких и грязных хижин, стоивших на отшибе. Он приподнял полог, сплетенный из лиан и заменявший дверь, и невольно поморщился от зловония. В хижине не было ни столa, ни кровати — ничего, кроме грязной циновки-подстилки, на которой лежал полуголый негр. — О маса Диктор! — негр попытался приподняться. Одеяло, из которого вылезали клочки свалявшейся ваты, сползло, открыв обтянутые кожей ключицы. Они были такие острые что казалось — кожа на них вот-вот прорвется. — Лежи, лежи! — прикрикнул Уолтер. — Ньгаячокве скоро отправится собирать хлопок у бога… — застонал непр. — Ну, ну, не хнычь, еще придется не раз попробовать хлыст надсмотрщика Хуана! — все в той же грубой манере утеожл его доктор, удивляясь, как это старик до сих пор не умер. Семь месяцев назад, заметив серый цвет лица Ньгаячокве и насильно осмотрев его, Уолтер установил у негра рак желудка с метастазами в поджелудочную железу. «Смерть будет для бедняги избавлением», — подумал доктор. Даже на хлопковых плантациях сеньора Луиса Фернандес де Арготе трудно было найти человека несчастнее старого Ньгаячокве. Когда-то у него была жена, которая ему казалась красивой, восемь детей. Жена умерла на поле от солнечного удара, старшего сына застрелил надсмотрщик, младший умер в шестнадцать лет от истощения. Один за другим все родные и близкие уходили из его жизни. Ньгаямокве остался один. Если не забегала дочь соседки, некому было даже подать ему воды. Как только он слег, горячая похлебка почти исчезла из его рациона, и старый негр питался преимущественно сырыми плодами и овощами. — Я уезжаю, старина, — сказал Уолтер. — Я уезжаю надолго и далеко с сеньором Луисом, который тяжело болен. — Счастливого пути, маса доктор, — откликнулся негр. — Когда вы вернетесь, старого Ньгаячокве уже не будет. — Не болтай чепуху! — прикрикнул Уолтер. — Разве я не лучше знаю? — Вы знаете лучше, маса доктор, — согласился негр, — Спасибо за все, что сделали. Такого доброго доктора не найти во всей Анголе. Пусть боги охраняют вашу доброту! — Я оставлю тебе немного денег, старина, дашь их соседке, чтобы она готовила похлебку, — сказал Уолтер, кладя деньги под циновку около старика. — Когда начнешь работать, вернешь мне долг. — Я обязательно верну вам все. И за горькую воду… Как только выйду на плантацию… — проговорил Ньгаячокве, и его глаза увлажнились. Доктор посидел около больного еще несколько минут. Ньгаячокве закрыл глаза и, казалось, уснул. Но это был не сон, а бесконечная усталость. Перед глазами негра мелькали волны Кунене и его молодая жена, плывущая в утлом челноке. Он никак не мог вспомнить ее имени, и ему было очень обидно — ведь они прожили вместе два десятка и еще шесть лет… Уолтер вышел из хижины, и жаркий воздух показался ему свежим и душистым. «Bерну… как только выйду на плантацию», — вспомнил он слова негра. — Эх, бедняга, если за жизнь сеньора Луиса я не поставил бы и тридцати анголаров против ста, то за твою не поставлю и одного против тысячи. Потому что если у сеньора Луиса — могучий организм и большие деньги, которые поставят eму на службу Bce достижения медицины, то у тебя ни того, ни другого». Уолтер мыслил логично. Он забыл только об одном — что госпожа Природа иногда любит пошутить. Сеньор Луис лежал на вращающейся койке перед кобальтовой пуШкой, и потоки гамма-лучей пронизывали его тело. Больной чутко и настороженно прислушивался к своему телу: вот заныло что-то в предплечье, напряглись и ослабли мускулы ноги, зачесалась лодыжка… Здесь, впервые за всю жизнь, сеньор становился самим собой — не плантатором, не членом «Клуба двадцати семи», не наездником, а просто маленьким слабым человеком, скроенным из костей, нервов, вен, артерий и прочего, который очень любит эти свои кости, нервы, вены и очень бюится смерти. Все отошло на задний план — и дела, и семья, и любовницы, и лошади. Как только он оставался наедине с кобальтовой пушкой, исчезала гордость, испарялись властность и жестокость, пропадала воля. От всего сложного характера оставался лишь страх за себя, а по временам и того меньше острая боль под грудью. Но сеанс облучения окончился. Потухли красные лампочки, в кабинет вошли доктор Кроумэн и шеф клиники, известный профеосор-oнколог со свитой врачей, и в ту же минуту на лицо больного cловно надвинулась маска, которую он носил всю жизнь. Оно стало холодным, непроницаемым м властным. Больной опять превратился в сеньора Луиса Фернандес де Арготе. …Уолтер Кроумэн возвращался в отель. Автомобиль мягко покачивал доктора, нагоняя дремоту. Уолтер боролся с ней, снoва и снова вызывая в памяти рентгеновские снимки, оскаленные зубы кардиограмм, показания многочисленных анализов. Уолтер представлял себе и живую картину, которую отражали эти показания. В организме сеньора Луиса возникли клетки, не контролируемыx нервной системой. Почему они возникли — наука пока не установила. Он вспомнил горячие, даже слишком горячие опоры на факультете. Там были представители многих направлений, Вилли Теллер доказывал правильность теории многопричинности: — Рак возникает как болезненная реакция организма на внешние раздражения. — Чепуха! — убедительно возражал его брат, Грэхем Теллер. — Медицина знает тысячи случаев, когда точно такие же длительные раздражения не вызывают неоплазмы.[3 - Неоплазма — злокачественная опухоль.] Вирус рака существует в организме в латентном[4 - Латентный — скрытый. ] состоянии. Затем внешний толчoк — и вирус начинает бурно размножаться, отравляет клетки продуктами своей жизнедеятельности, вызывает их перерождение. Уолтер так же, как Грэхем, уверовал в паразитическое начало рака и думал, что этот паразит — вирус или ультравирус — может постоянно изменяться. «Мы говорим лейкоцит». Но это в момент видимости данный организм то отношению к нашему организму — лейкоцит. А в следующую минуту что? Мы говорим фаг». Но это тело только сейчас фаг. Оно разрушает бактерию и выходит из нее. А потом чем оно становится по отношению уже не к бактерии, а к нашему организму? С каждым новым изменением клетки может изменяться и вирус, и всякий раз мы увидим новую картину… Наши глаза смотрят в пространство, и поэтому каждую новую жизнь мы ищем там. Но ведь то, что мы ищем, может быть и не новой жизнью, а просто ее новым проявлением». Их спор и сегодня еще не окончен. Правда, уже выделен вирус некоторых видов неоплазмы. Румынским ученым удалось, например, обнаружить вирус мышиной саркомы. Но почему же не удается обнаружить агента других видов злокачественной опухоли? Может быть именно потому, что все ищут их в пространстве, а не во времени? Ответа нет, а неоплазма шествует по Земле. Ни одна война не приносила столыко жертв — больше двух миллионов погибших ежегодно. Мысли Уолтера снова возвращаются к картине, о которой сегодня ему рассказали показания анализов. Клетки, не контролируемые организмом, начали делиться, размножаться. В отличие от клеток, подчиняющихся единому управлению и до конца усваивающих питательные вещества, они, как настоящие расточители, брали от каждого вещества только немногое — «сливки», оставляя голодать другие клетки и — самое главное — отравляя организм продуктами распада. Эти клетки росли, вспухая, как тесто, по лимфатическим и кровеносным путям они прибрались в печень, основав здесь новые колонии. А сеньор Луис в это время упивался властью, покупал новых лошадей и любовниц, кричал: «Секи, пока не побелеет!» А негр Ньгаячокве в это время надрывался на хлопковых плантациях. «Впрочем, какое значение это имеет теперь? — думает Уолтер. — Теперь нет ни сеньора, ни работника, Нет, — честно возражает он себе, — есть и теперь. Ибо если уж заболеть, то все же лучше быть богатым больным, чем бедным больным». Негр Ньгаячокае умирает на грязной циновке, и некому подать ему воды. А за сеньором Луисом ухаживают сестра с университетским дипломом и две сиделки, его палата оборудована аппаратами для кондиционирования воздуха и телевизором. У сеньора есть еще шансы выкарабкаться. В его организм вводят новейшие препараты, прерывающие кровоснабжение клеток опухоли или меняющие их химическую структуру и приостанавливающие размножение. Потоки гамма-лучей из кобальтовой пушки ударяют смертоносными снарядами в клетки опухоли, ломая ее ядерный хромосомный аппарат. И если даже гамма-частицы попадают не в саму хромосому, они разбивают на осколки-ионы молекулы воды, из которых на девять десятых состоит каждая клетка. Эти осколки соединяются с другими или с целыми молекулами, превращаются в окисляющие радикалы и сами разрушают клетку. Но гамма-лучи разрушают не только злокачественные, а и нормальные клетки. Чтобы они, убивая болезнь, не убили больного, важно правильно определить дозу облучения. И здесь к услугам сеньора Луиса электронный дозиметр. В него на перфорированной ленте вводятся зашифрованные показания анализов и рентгеноскопии, и через несколько минут он выдает цифру предельной дозы. Каждая минута работы электронного дозиметра в частной клинике известного профессора стоит много долларов, и бедняга Ньгаячокве за всю жизнь не заработал и на минуту его работы. Видимо, электронный дозиметр ошибся. После восьмого сеанса облучения сеньор Луис Фернандес де Арготе внезапно умер. Спасительные гамма-лучи приостановили развитие опухоли, но, очевидно, разрушили также какие-то органы, важные участки нервов или желез внутренней секреции. Тело сеньора Луиса доставили самолетом в Анголу. За гробом восемнадцать слуг в черных одеждах несли восемнадцать орденов покойника. Траурное шествие растянулось на полтора километра, над могилой сеньора раздался артиллерийский салют. Но для того, что осталось от сеньора Луиса, все это не имело никакого значения. Ибо все равно, кем быть, — богатым мертвецом или бедным мертвецом… Доктор Кроумэн возвращался с похорон в подавленном настроении. Он устал от поездки, от нагробных речей, от мыслей об этой проклятой болезни, от язвительных стрел доктора Вальероса: «Ах, уж эти самонадеянные юнцы, можно ли им доверяться?» Вдали показались хижины негров. Где-то там жил и бедняга Ньгаячокве. Смерть явилась для него избавлением от жизни. …Впереди, на обочине дороги, замаячила согбенная фигура. Что-то было в ней очень знакомое… «Не может быть… Чушь!.. Неужели?» Непроизвольным движением Уолтер коснулся плеча шофера, и тот затормозил. Автомобиль еще те успел остановиться, как старый негр бросился навстречу, протягивая руки: — О маса доктор! Maca доктор! Это действительно был Ньгаячокве. Тот самый Ньгаячокве, которому по логике событий положено было уже давно покоиться в могиле, надежно укрытым от хлыста надсмотрщика Хуана. — О маса доктор, теперь вижу, какой я старый дурак. Я не верил вам. А вы знали: мне суждено еще собирать хлопок, мне придется еще попробовать хлыст масы Хуана. Уолтер все еще не мог прийти в себя. «Что же произошло? Чудес не бывает, — это я твердо знаю, да, твердо, очень твердо, в этом меня не поколебать. Как же воскрес из мертвых негр? Ведь он был обречен — обречен на все сто процентов», — Только два дня, как я смог выйти на поле, — говорил Ньгаячокве. — Но не беспокойтесь, маса доктор. Из первых же заработанных денег я верну вам долг. Он переминался перед автомобилем, не зная, можно ли ему уже уйти. — Подождите меня здесь, — сказал Уолтер шоферу и, выпрыгнув из автомобиля, пошел рядом с Ньгаячокве к его хижине. — Расскажи мне, что было после того, как я уехал. Постарайся вспомнить все подробности. — Все было, как вы сказали, маса. Но соседку тряс злой дух, и она не могла готовить похлебку. Зато молодая Макуонда — она чистит бататы на кухне сеньора Луиса — продала мне целую гору испорченных бататов, бананов и кукурузы. — А потом? — нетерпеливо спросил Уолтер. — Потом было все, как вы сказали, маса. Ньгаячокве выздоровел. — Нет, — с досадой отмахнулся Уолтер. — Что было после того, как она продала тебе овощи, и перед тем как ты почувствовал себя лучше? — Я ел их сырыми, маса, много лежал, потому что не мог встать, много болела голова, грудь. Рот мой выбрасывал обратно пищу, которую я съедал. Потом мне снились всякие сны, хоть я лежал с открытыми глазами, Я видел своих детей и жену в стране духов. Я надеялся, что уже совсем переселился туда. Но я всего лишь старый глупый негр. На что я могу надеяться? Что я знаю? Все было так, как вы сказали, маса. Я выздоровел, и маса Хуан погнал меня на поле. Я говорил, что еще болен, но он знал лучше. В первый день я упал на поле и ничего не помнил. Но сегодня работал целый день… Доктор понял, что ничего не добьется от Ньгаячокве. Но он не мог успокоиться. Где-то перед самым его носом госпожа Природа спрятала одну из своих тайн чудесное исцеление негра. Неужели к длинному списку нераскрытых чудес прибавится еще одно? «Произошло необычное событие, — думал Уолтер. — Это не могло быть самоизлечением. Если бы организм негра был способен на это, опухоль рассосалась бы раньше, и тогда вряд ли дошло бы до метастазов. Может быть, дело в изменении климата, в резком изменении радиоактивности воздуха, в воде? Ветер с океана, например, и большое повышение кислорода в воздухе?» Где-то Уолтер читал, что кислород под давлением вызывает резкое изменение клеточного обмена, неблагоприятное для вируса, привыкшего к старым условиям и не успевшего примениться к новым. И если возбудитель рака вирус. Уолтер оборвал себя: атмосферные условия ни при чем! В эти дни от такой же болезни умер бывший моряк негр Кота-Муби. Доктор вспомнил сообщение французского хирурга Огюста Бьера, что у одного Из его больных злокачественная опухоль рассосалась после возникновения у этого же больного рожистого воспаления. Уолтер едва дождался, пока они пришли к хижине и он смог внимательно осмотреть и выслушать Ньгаячокве. Но никаких следов «посторонней» болезни врач не обнаружил. «Что же случилось необычного в течении болезни? Что отличало выздоравливающего Ньгаячокве от тысяч других, умерших людей?» — в сотый раз cпрашивал себя Уолтер. Он чихнул, не выдержав неприятного гнилостного запаха, идущего откуда-то из дальнего угла хижины. Уолтер повел взглядом, м внезапная догадка промелькнула в его мозгу. Одиночество и ужасающая бедность — вот что победило болезнь! Потому что только одиночество и нищета заставили человека есть такие овощи да притом сырыми!» Он не отрывал взгляда от горки бататов, которые издавали неприятный запах. Это были не обычные овощи на обычные у Ньгаячокве не хватило бы денег. Каждый из бататов был изуродован глубокими черными трещинами и множеством шарообразных опухолей, несколько напоминающих виноградную гроздь. «Рак батата», — сразу же определил Уолтер. И теперь, словно водопад, нахлынули, закружились воспоминания, обрывки газетных информации, сообщения солидных медицинских журналов, историков… …В древности лечили опухоли настоями березовых наростов. …Аргентинский ученый Марксер обнаружил, что введение рогатому скоту и курам вакцины, изготовленной из вируса табачной мозаики, иммунизирует животных против заболевания ящуром, а кур делает невосприимчивыми к заболеванию ложной чумкой. В открытии Марксера, как указывал журнал, наиболее интересным было то, что вирусы, вызывающие болезни растений, антагонисты вирусов — возбудителей болезней животных. «Возможно, рак батата спас от рака негра Ньгаячокве? Вирус растения победил вирус рака человека, если рак возбуждается вирусом? Или же вызвал сильную реакцию и перестройку деятельности нервной системы, неблагоприятную для опухоли, мобилизацию защитных сил организма?» Это все надлежало проверить. Уолтера сжигало нетерпение… — Как видите, ваше предположение не подтвердилось, коллега, — с особенным удовольствием проговорил профессор Рескинг, и слово «коллега» прозвучало издевательски. Уолтер снова и снова переводил взгляд с чашек Петри на колбы, оттуда на полуживых крыс и обезьян, на показания анализов, и его Лицо становилось все более мрачным. Вирус батата, высеянный на изолированные злокачественные опухоли и введенный в опухоли, размножился. Но и опухоли чувствовали себя превосходно. — Ничего необычного, — весело произнес профессор Рескинг, — Все произошло так, как я писал в своей последней работе: ткань неоплазмы, в связи с активным делением клеток и бурным обменом веществ, — весьма благоприятная среда для размножения вирусных частиц. А вирусные частицы берут лишь избыток веществ и не мешают опухоли расти. Его тон был сочувственным, но в углах губ притаилась довольная усмешка. Ведь все произошло так, как он писал в своей работе. Уолтер мрачно кивнул головой, — Сегодня вы правы, — сказал он. — Но завтра… — Что завтра? — профессор приподнял одну бровь. Доктор Кроумэн и сам бы не мог точно сказать, что он имел в виду. Наверняка Уолтер знал лишь одно: завтра он вернется в округ Лобиту к своим обязанностям врача бедняков. А люди будут по-прежнему умирать от рака желудка, и исцеление Ньгаячокве останется неразгаданным «чудом», Через восемнадцать дней Уолтер внезапно получил телеграмму: «Немедленно прилетайте.      Рескинг». И уже сидя в самолете, он сознательно подавлял радостную надежду. «Чепуха, сущая чепуха», — твердил он себе, боясь разочароваться. Профессор Рескинг встретил его на аэродроме. Он подал руку и вместо приветствуя оказал: — Черт вас возьми, Уолтер, но опухоли все же рассосались, в семнадцати случаях из двадцати. Они помчались в лабораторию. Уолтер долго вглядывался в рентгенограммы, читал истории болезней, осматривал подопытных животных. Во всех случаях рассасывания опухолей в них сначала появлялась кислота с пиримидиновым основанием и заменой урацила его аналогом тиоурацилом. Затем ядра клеток изменяли свою форму и переставали делиться, превращаясь в добычу фагоцитов. Профессор ходил следом за Уолтером и молчал. Наконец он взорвался; — Что ж вы ведете себя так, как будто я вас дурачу, а вы меня проверяете! Пляшите же, черт вас возьми, разбейте пробирки, выбросьте меня в окно, сделайте что-нибудь из ряда вон выходящее! Из последних сил сдерживая радость, Уолтер ответил: — Не произошло ничего необычного. Вначале все было так, как вы писали в своей работе. Вирус батата не мешал опухоли развиваться, освобождая ее от избытка некоторых веществ. Но постепенно вирус размножился и стал потреблять этих веществ все больше и больше, оставляя голодать клетки опухоли. Началась борьба. Вирус батата выделил кислоту, которая, включившись в обмен веществ опухоли, остановила ее развитие и, возможно, вызвала гибель вируса рака. Одновременно последовали перестройка нервного процесса, мобилизация фагоцитов, которые довершили уничтожение опухоли, а заодно уничтожили и самый вирус батата. Вчерашний симбионт стал антагонистом. Разве это необычно в природе? Ничего не поделаешь, коллега, вам придется писать новую книгу. ВОЗВРАЩЕНИЕ ОЛИМПИЙЦА Может быть, ему почудилось? Но диктор повторил: — Вместо Владимира Бредько на беговую дорожку выйдет неоднократный чемпион Европы Всеволод Левицкий… Совпадение имени, фамилии и почетного звания? В напряженных глазах появилась легкая резь, и Дрю Карлсон усилием воли расслабил глазные мышцы. Надо взять себя в руки; волнение перед дальней дистанцией — плохой помощник. На стартовой дорожке появился высокий, чуть сутуловатый человек. Он остановился неподалеку. Дрю пристально смотрел на него. Да, он все такой же, как и два года назад в Риме. Смуглая гладкая кожа, сквозь которую теплится румянец, выпуклая неширокая грудь чуть вздымается в такт дыханию. Точно такой же, а должен быть совсем другим… «Спокойствие!» — приказал себе Дрю, пытаясь остановить нахлынувшие мысли. Ему удалось это всего на несколько секунд. А затем знакомым движением русский стайер поднял руку ко лбу, и у Дрю в голове словно закрутилась кинолента. Быстро-быстро понеслись кадры-воспоминания… …Рим. Стайеру Левицкому вручают золотую медаль, а Дрю, занявший лишь восьмое место, с плохо скрытой завистью наблюдает за ним. …Едкий горячий дым вползает в глаза, в рот, в нос. Когда огонь доберется до кормы, вспыхнет нефть. Команда делает все, что может, но огонь укротить невозможно. Выскочивший из рубки радист орет во все горло; — Держись, ребята! Русские китобои идут на помощь! Огонь и дым, красное и черное постепенно вытесняют все другие цвета… Три шлюпки причаливают к судну, и на палубе появляются русские матросы. В это время с левого борта раздается первый взрыв. Столб огня, ровный, как свеча, вонзается в небо, затем разрастается в клокочущую черно-багровую тучу. — Нефть! — звучит вопль, и невозможно узнать, кто это кричит.. Нечем дышать. Дрю обеими руками рвет ворот и падает на палубу. Его кто-то подхватывает. Дрю открывает глаза. «Всеволод Левицкий!» Русский чемпион тащит его сквозь огонь. Затем Дрю видит горячий обломок мачты и теряет сознание… Очнувшись в приморской клинике на второй день, он узнает, что отделался сравнительно легко: ожог второй степени и перелом руки. У его спасителя дела безнадежны. Левицкого придавило обломком мачты, раздробило ребра. Пришлось удалить правое легкое и часть левого. Обгоревшие пальцы на руке — это уже мелочь. Врач оказал: — Вряд ли выживет… Перед уходом из клиники Дрю удалось пробраться в палату русского. Он увидел лицо, словно вылепленное из желтой и синей глины. На простыне безвольно лежала широкая рука, на которой не хватало двух пальцев. Спелые апельсины тяжело шлёпнулись на пол из кулька и покатились в разные стороны… Чтобы полностью восстановить здоровье и силы, Дрю понадобилось немало денег. И тут подвернулся этот необычный тренер доктор Лунквист со своей экспериментальной программой и контрактом, по которому Дрю, по сути, становился его собственностью, подопытным кроликом. А у моряка не было выхода… Свою программу доктор Лунквист изложил Дрю в самом начале опытов: — Тебя не должна угнетать мысль, что ты служишь подопытным кроликом, мой малычик. Кролики, морские свинки, собаки принесли человечеству гораздо большую пользу, чем многие люди, бесполезно растратившие жизнь. В конце концов все мы — только подопытные кролики, и цели того, кто проделывает над ними эксперименты, нам неведомы. Так что ты еще в лучшем положении, Дрю. Моряк кивал головой. Ничего не скажешь — Лунквист умеет мягко стлать. — Если тебе придется трудно, не думай, что я варвар, изверг, садист. Для моих опытов нельзя использовать собак или обезьян, потому что стимуляторы, с которыми я экспериментирую, близки к сигналам мозга, а шифр сигналов человеческого мозга отличается от обезьяньего и собачьего. И мне очень жаль, что приходится использовать тебя, а не обезьяну. — К тому же обезьяна и стоила бы дешевле, — усмехнулся Дрю. — Я ничего не хочу скрывать от тебя, — продолжaл Лунквист. — Я знаю, ты умный парень и поймешь, что цель моих опытов — великая цель. И ты вместе со мной служишь ей. Слушай же внимательно и постарайся запомнить то, что я сейчас скажу. Все в нашем бренном мире колеблется. Колеблются горы и долины, наши сердца, каждая молекула нашего тела. От того, как колеблются молекулы, зависят основные свойства ткани, органа, организма. Когда мы научимся управлять колебаниями молекул, мы научимся управлять своим телом и его жизнью. Сегодня в моих слабых руках уже есть орудие, с помощью которого я могу усиливать и тормозить колебания молекул живых клеток. Это оружие — электромагнитные импульсы. Лунквист посмотрел на своего «кролика», и Дрю кивнул головой. Он тогда еще не все понимал в раосказе Лунквиста, но ему было забавно наблюдать, с каким волнением этот холодный жестокий человек излагает свою программу. Что ж, у каждого — свои заблуждения. Хорошо, если они способны волновать. — С помощью таких импульсов наш мозг управляет организмом. Когда ты только думаешь о предстоящей опасности, твои мышцы непроизвольно напрягаются, а чувства обостряются. Почему? Это мозг послал сигналы определенным группам клеток, усилил колебания их молекул, возбудил их, создал дополнительные потоки электронов, дополнительную энергию. Эти сигналы и сложны и просты, как знаки алфавита. Но они могут оказать самое разнообразное действие в зависимости от их комбинаций и от того, куда посланы, в какое время. Если знать этот алфавит, код сигналов мозга и научиться посылать их определенным органам и участкам ткани, то можно использовать их в качестве стимуляторов — усилить или затормозить работу желудка, печени, сердца, изменить их режим. Это открывает неограниченные возможности. Но мы находимся только в начале пути… Я надеюсь, ты кое-что понял, Дрю. Остальное поймешь позже. И Дрю действительно впоследствии понял, вернее, ощутил все то, о чем говорил этот непонятный, рассудительный и хитрый человек, у которого, однако, была великая страсть. Он ощутил это, когда корчился в судорогах на манипуляционном столе, опутанный проводами. В зависимости от того, куда Лунквист присоединял провода и какие импульсы посылал, у Дрю то наступали удушье и судороги, то выступал обильный пот, то, наоборот, он чувствовал небывалый подъем сил и волчий аппетит. Иногда он приобретал способность чувствовать тончайшие запахи или улавливать малейший шорох. Действие одной из групп стимуляторов Лунквист решил проверить на соревнованиях. …Дрю слышит команду и занимает свое место на старте рядом с русским. Его взгляд скользит по руке соседа. На ней все пальцы… Может быть, тогда в палате у Дрю была галлюцинация? Но в таком случае и газеты врали;…»ампутированы правое легкое и половина левого, два пальца…» «Безногий русский летчик мог танцевать и водить самолет», — вспоминает Дрю и думает: Искусственные легкие?» Нет, они применялись при операциях, но их не oставляли на всю жизнь. А пальцы? Дрю услышал выстрел из спортивного пистолета, и ноги автоматически начали бег. Он плохо стартовал, но впереди — шесть миль. Волнение постепенно проходило. Маячила белая майка того, кто шел под именем Левицкого. «Русские способны на чудеса, но человек с половиной легкого никогда не станет стайером». Дрю чувствовал мышцы ног. Они работали в привычном ритме. И в такт ритму дыхание, наконец, установилось, стало спокойнее и глубже. Один вдох на семь сокращений мышцы, один выдох на девять. Кислорода достаточно, запасы гликогена в печени, благодаря стимуляторам, очень велики. «Ты побежишь с таким же зарядом в печени, как гепард, — говорил Лунквист. — Ты — мое ружье, мальчик, и ты не должен промазать. Чем больше гликогена сгорит, тем больше электричества получат мышцы». Дрю улыбается… А воля к победе? Лунквист утверждал, что есть и стимуляторы воли. Интересно, когда начнет уставать тот, в белой майке, кому дaли чужое имя? — Кажется, я понимаю, — сказал Дрю, думая о cтимуляторах. — Ну и дурака я свалял. Простите меня, — Я подозревал, что вы продали свое имя и звание. Трюк с именем… Дрю почему-то вспомнил фамилию безногого русского летчика и больше не мог отделаться от нее. «Бред! — ругал он себя. — Может быть безногий летчик, но стайер без полутора легких невозможен. И потом — пальцы на руке…» Он пытался сосредоточиться на беге, но мысль бежала по кругу, как лошадь на привязи, и опять возвращалась к исходной точке. Его обогнала синяя майка, затем две желтые, зеленая… «Гликоген не окислится без кислорода, а кислород приносится дыханием, — подумал он словами Лунквиста. — Волнение расстраивает дыхание». До финише оставалось немногим больше мили. Дрю понял: ритм дыхания уже не восстановится. «А воля? — мысленно закричал он себе. — Кроме гликогена, кислорода, электричества есть еще воля, черт бы меня побрал!» Он сделал рывок — и окончательно потерял ритм. Все равно! Вперед! Ему не хватало воздуха, как тогда, на пожаре. Но он мысленно тол-кал свои мышцы. И они все же подчинились. Он настиг зеленую майку… Желтую… Он сделал невозможное. Вот три майки — впереди. Еще рывок. Дыхание на пределе. Легкие вот-вот разорвутся. Сердце стучит молотом. Дрю обогнал еще одного. Но больше уже ничего не мог сделать. Обида и злость! Ненависть! Негодный трюк! Он разоблачит! Финиш… Дрю пришел третьим. Лунквист будет недоволен. Ну и пусть! Дрю не чувствовал усталости. Газеты получат сенсацию. Да еще какую! Он направился к судейскому столy, но ocстановился, со злостью плюнул себе под ноги и повернул назад. Усталость навалилась сразу, словно все время выжидала подходящий момент. Он увидел того, кто прикрывался чужой фамилией. Рядом с ним стояло еще двое. — Мне необходимо с ВaмИ поговорить. Сейчас же… Над их головами плыли темные облака. Дрю взглянул ему в глаза — любопытные, выжидающие и спросил: — вы помните меня? И прежде, чем тот успел отрицательно покачать головой, выпалил: — Рим- Пожар на танкере… Лицо русского напряглось, затем посветлело: — Вы? — А легкие, пальцы? — спросил Дрю, уже оставив свои подозрения и поверив в чудо медицины. — Искусственные легкие, искусственные пальцы, да? — Нет, не искусственные, мои, — поколебавшись, сказал Левицкий. — У меня в отеле есть наши газеты, там написано… Понимаете, они называют это регенерацией — восстановлением. Это похоже на то, как у ящерицы отрастает хвост. Профессор Косоркин говорил, что напрасно думают, будто на регенерацию способны, в основном, низшие животные. Даже участки нервной ткани могут восстанавливаться, например, клетки мозга после кровоизлияния. Честно говоря, я не все запомнил. Но основное понял. Профессору удалось открыть, что электромагнитные импульсы с определенным ритмом и мощностью могут резко усиливать защитные свойства определенного органа или участка ткани, в том числе и их способность к восстановлению. Он и его помощники проложили провод к остатку моего левого легкого и посылали такие импульсы. А когда левое легкое полностью восстановилось, они отделили от него кусочек, пересадили на место правого легкого и снова посылали импульсы. Так они достигли и регенерации пальцев… Пожалуй, это все, что я могу сказать. Но у меня в отеле есть газеты, журнал. — Кажется, я понимаю, — сказал Дрю, думая о стимуляторах- Ну и дурака я свалял. Простите меня, я подозревал, что вы продали свое имя и звание. Трюк с именем… — Трюк? Какой трюк? — спросил русский, и по его лицу было видно, что он ничего не понимает. Дрю не ответил. Он вспомнил, как поправлялся сам, как заключил контракт с Лунквистом, и медленно проговорил: — Вы ведь простой моряк. Или, может быть, контракт… Я хочу оказать, что такая операция стоит уйму денег! Левицкий с сожалением взглянул на него. Над их головами по небу плыли темные облака, НА ДНЕ ОКЕАНА Он силился припомнить вое имя… И впервые ему стало по-настоящему страшно. Что это с ним творится? Он взглянул в зеркало, отшатнулся и больно ударился ногой о выступ стола. Затем бросил взгляд на электрокалендарь. «Зачем я смотрю? Он ведь испортился давно. Может быть, я совершил самую большую ошибку, когда сразу не стал чинить его. Время остановилось для меня…» Его мысли путаются и расплываются. Разве время может остановиться? Раньше он знал совсем другое. Его учили совсем не этому. А чему же? Всегда ли тому, что нужно? Почему же не научили, как спастись сейчас? Он спрашивал себя о чем-то и тут же забывал о собственных вопросах. Сколько же времени прошло от аварии — от того часа, когда батискаф лег на дно океанской впадины и больше не смог двинуться? Три недели, месяц? Он зашагал по каюте то медленно, то ускоряя шаги. У термостата остановился, вытащил пучок водорослей, съел… Его движения были вялыми, ленивыми… «Я схожу с ума, — думал он. — И тут мне никто не поможет…» У него было все — электроэнергия, пища, кислород, удобные креола… Это создали разные заботливые люди — конструкторы, инженеры, биологи, медики. Вот и его батискаф, его детище — сколько в нем труда различных людей! Двигатель создан по идее его брата. Многослойная обшивка с прокладкой, какую впервые применил его отец на подводных лодках. Такая обшивка выдерживает давление в сотни тысяч тонн. Он садится в кресло, опускает подбородок на раскрытую ладонь и думает о своей семье. Так легче. Иногда уголки его губ приподнимаются, словно для улыбки, но она не получается. Его семья целиком состоит из конструкторов и судостроителей, если не считать дядю-композитора. В их семье, где все говорили о килях м обшивках, о двигателях и коэффициентах полезного действия, странно звучали дядины слова: «сольфеджио», «симфония», И сам был странным со своими длинными пальцами и рассеянно-сосредоточенным выражением лица. Да, его лицо почему-то одновременно выражало и рассеянность и сосредоточенность: сосредоточенность — к звукам, рассеянность — ко всему остальному. Он говорил: «Море — это тысячи симфоний. Вы не всегда слышите их, а я не успеваю их записывать». И еще он говорил: «Духовная пища… Человек не может жить без нее». «Чудак… — думает он о дяде, — Чудак…» Больше у него нет мыслей, и это пугает. Он напрягает память — что-то забылось? «Все вложили труд в мой батискаф. И только дядя… Симфонии моря… Зачем? Что это дает вот в такие минуты, когда даже другое — нужное, необходимое — не может помочь?» Он вскакивает с места, подбегает к стене и изо всех сил бьет то ней кулаком. Многослойная обшивка гасит звуки. Она защищает от огромного давления воды его тело, его плвчи, ноги, череп. Но эти тонны все рав. нодавят на его мозг и — тут обшивка бессильна. Аккумуляторы беспрерывно заряжаются от морской воды, приборы очищают эту воду и превращают ее з питьевую. А другие приборы добывают из морской воды кислород, необходимый для дыхания. У него есть и пища — ее хватит на столетия, потому что питательные водоросли размножаются быстрее, чем он употребляет их. Все предусмотрено. Он может ждать, пока его найдут. Он не умрет ни от удушья, ни от голода, ни от жажды. Все предусмотрено. Короткий смешок переходит в смех, в хохот. Да, он не умрет от голода, его не раздавит толща воды, но она раздавит его мозг! Он сойдет с ума — вот что с ним случится. И тут бессильны и мудрые конструкторы двигателей и проницательные биологи, вырастившие эти замечательные водоросли. Если бы услышать звук человеческого голоса! Если бы не эта проклятая тишина, окутавшая его, словно толстое ватное одеяло… Он хватает все, что подворачивается под руку, и швыряет куда попало. Предметы ударяются о стену и беззвучно падают на пол… Он устает и опускается в кресло. Его рука шарит по столу-что бы еще бросить? Она натыкается на маленький незнакомый ящичек. Сейчас бы горько улыбнуться, если бы улыбка получилась… Это подарок дяди — его симфонии, записанные на пленки. «Не ирония ли судьбы, что ящичек попался под руку именно сейчас? Чего же вам, привередник? Напились, наелись… Не желаете ли еще и концертик послушать? Вкусить духовную пищу?» Хохот сотрясает тело. Вялая рука раскрывает ящичек и вставляет пленку в магнитофон. Тихая музыка наполняет каюту. Сквозь нее прорываются раскаты хохота. Но почему-то они становятся все реже. Он поворачивается в кресле и прислушивается. Где-то журчат и перезваниваются ручьи. Затем они сливаются воедино и шумят водопадом. Поют птицы… В саду на рассвете… Он слышит, как просыпается земля, как тянутся вверх деревья и травинки, как шуршит по крыше благодатный дождь, а в хлеву мычит корова. И вот уже в мелодии появляются ликующие звуки. Это проснулся человек. Он берет в руку молот и ударяет по наковальне. Он выходит в поле, и спелая рожь, ласкаясь, трется о его колени и расступается перед ним. Он садится в самолет и, рассекая со свистом воздух, несется ввысь. Солнце играет на крыльях. Поет пропеллер. Поют деревья и травы, оставшиеся на земле. Поет коса в поле и молот в кузнице… Музыка накатывает волнами. Это волны моря. Тысячи зеркальных осколков солнца переливаются в них, слепят, взрываются брызгами. Вскипает белая пена у носа корабля. А на мостике — его отец. Звенит цепь. В воду опускается мощный батиcкаф — океанское чудище. Распахивается океам. Батискаф начинает погружение. Лучи прожекторов прорезывают океанские пучины. И лучи поют. Торжествующе и нежно… И он понимает: это ищут его. Люди не оставляют человека в беде. Они cпешат к нему, к Володе Уральцеву. Он вспомнил свое имя, свою фамилию. Он говорит себе: «Распустили нервишки, Владимир Уральцев. Стыдно!» Тонны воды по-прежнему давят на его батискаф. Но что они могут поделать против обшивки?! Он улыбается — теперь уже по-настоящему. А музыка катит cвою волнy… ЗА ПОРОГОМ ЧУВСТВИТЕЛЬНОСТИ Рассказ-шутка Первое, что Виталий услышал, когда проснулся, — тихое поскрипывание паркета. Затем донеслось позвякивание ложечки в стакане. «Может быть, кто-то вошел в комнату?» Виталий приоткрыл глаза. Увидел знакомый стол, а на нем бронзовую статуэтку индийской танцовщицы. Он ясно различал браслеты на ее руках, а ведь они были меньше миллиметра в ширину «Неужели утро? Проспал?» Он бросил взгляд на будильник — час ночи. Шторы на окнах плотно задернуты. В комнате, несомненно, должна быть полная темнота. Виталий скользнул взглядом по лотолку. На люстре неподвижно сидела муха. Ом отметил поблес кивание крылышек и то, что различает даже ее ножки. В комнате чувствовался сильный аромат духов «Белая сирень». Виталий вспомнил, что несколько дней назад сюда заходила Лена. Она всегда душилась «Белой сиренью». Следовательно, опыт удался. Неудержимое ликование охватило Виталия. Он перешагнул порог доступности! Он — первый из людей способен слышать то, чего не слышит настороженное ухо антилопы, видеть то, чего не замечают в темноте зеленые глаза кошки, чувствовать запах, который не уловила бы самая лучшая ищейка! В мире вокруг людей и в самих людях существует множество вещей и явлений, которые человек без помощи приборов не может ощутить и познать. Слабые излучения, ничтожные колебания воздуха и другие воздействия не вызывают реакции у его органов чувств, не достигают порога раздражения, при котором возникает нервный имшульс. Это — порог, которым природа отгородила от человека тысячи тайн. А он, молодой ученый (Виталий скромно поправился — пока еще студент-практикант), перешатнул этот порог! Он участвовал в создании препарата, способного изменять качества нервных клеток и тем самым в сотни раз повышать степень чувствительности. Правда, профессор Илья Фомич предупреждал его, что принимать этот препарат опасно. — Природа весьма и весьма предусмотрительна, произнес профессор свою поговорку, изрядно надоевшую Виталию. — Ее ограничения часто имеют значение защиты и переступать их нужно обдуманно. Иначе… Но Виталий сейчас не хотел вспоминать все слова профессора. Ему опостылели опыты по бесконечной медленной лесенке: микробы, морские свинки, кролики, собаки… И на словах отказавшись от рискованного эксперимента на себе, он тем не менее уже месяц назад решился осуществить его. Подумать только, какие перспективы открывает препарат перед человеком! Что бы, например, мог сделать разведчик, если повысить его чувствительность в сотни раз? Или спортсмен? Или космонавт на неизвестной планете?! Виталий взял со стола блокнот и записал туда первые ощущения, впечатления и мысли. Затем сел на кровати и сунул ноги в тапочки, Ого! Все же его новое положение связано с мелкими неприятностями. Ведь раньше он никогда не чувствовал, что левый тапочек жмет. Виталий перебросил через плечо полотенце и направился в ванную. Он передвигался медленно, прихрамывая и прислушиваясь к разнообразным звукам, которые вызывал каждый его шаг. Открутил кран. Плеск воды оглушил его, словно грохот водопада. Привычно подставил руки под серебристую струйку, вскрикнул и тут же отдернул их. Холодная вода, которой он ежедневно умывался, теперь обжигала. Однако выход нашелся быстро. Нужно привыкать постепенно. Закаляться. Он набрал воду в чайник и поставил на огонь. Через минуту снял чайник, наполнил кружку. И снова неудача. Теплая вода казалась кипятком. Пришлось разбавлять. Внезапно раздался пронзительный трескучий звук. До Виталия даже не срезу дошло, что это он чихнул. Вскоре он уже привык к этим мелким неприятностям. Откуда у него такой сильный насморк? Что за чертовщина? Ведь он же никогда не простуживался. Неужели переохлаждение? Ну что ж, со всякими преимуществами связаны свои неудобства. Нужно научиться ориентироваться в новом положении, освоиться с ним, привыкнуть. Ведь способности человеческого организма развивались и совершенствовались на протяжении тысячелетий, передавались по наследству, люди их осваивали постепенно, с детства. Привыкнет и он. Когда Виталий вернулся в комнату, часы показывали уже половину четвертого. Надо торопиться. Ведь действие препарата окончится через несколько часов. Куда же направиться в первую очередь? С чего начать испытания? Виталий вспомнил о своих медицинских гипотезах. Его организм теперь обладает повышенной реактивностью. На него подействовало даже ничтожное охлаждение. Но зато он способен молниеносно почувствовать возбудителя инфекционной болезни и так же молниеносно выработать антитела. «Я переболею за очень короткое время и в сравнительно легкой форме. Ведь заболевание не успеет развиться по-настоящему. У возбудителя свой определенный срок развития, и мой организм быстро справится с ним, пока тот еще не успеет размножиться, — думал Виталий. — Как проверить это?» Мелькнула мысль, что в Институте микробиологии, где работает Лена, можно раздобыть разводку холерных вибрионов. Он вышел на улицу. Знобило. Никогда бы он не подумал, что летний ветерок может быть таким неприветливым. Удастся ли поймать такси? Ухо уловило шум автомобиля. Он перешел на другую сторону улицы и стал ждать. Шум становился все более громким, но машины не было видно. «Ну конечно, я ведь могу слышать ее за несколько километров, вспомнил он. — Пройдет десяток минут прежде, чем она появится». От нечего делать он стал наблюдать за серой полосатой кошкой, которая вышла из дома напротив. Кошка проворно влезла на забор, затем с завидной ловкостью перебралась на дерево. Она подняла голову, вглядываясь в густую крону. Очевидно, искала гнездо. А совсем недалеко — Виталий это ясно видел прилепилось небольшое воробьиное гнездышко. Слышно было, как шевелятся во сне птенцы. «Интересно, — улыбнулся он про себя, — я вижу ее добычу, а она — нет. Из меня бы вышла отличная кошка». Он чихнул и закашлялся. Кошка испуганно замерла на месте, потом буквально скатилась с дерева и со всех ног бросилась в ближайший подъезд. Насморк усиливался. Виталий выхватил носовой платок. В то же мгновение впереди блеснул свет фар. Виталий вышел на дорогу и поднял руку. Что за чудо? Автомобиль не появлялся. «Он еще далеко», сказал себе Виталий. Фары надвигались. Сноп света стал нестерпимо ярким. Пришлось закрыть лицо руками. Грохот и испепеляющая жара надвинулись на Виталия. Гул ослабел, и прозвучали слова — каждое подобно громовому удару: — Куда вам? «Это опрашивает шофер», — понял Виталий. Он с усилием отвел руки от лица и, зажмурясь, хотел назвать улицу, где находится институт. Но новый приступ кашля овладел им. Из груди вырывались нечленораздельные выкрики. Водитель терпеливо ожидал, пока он перестанет чихать. Наконец, ждать надоело, и шофер догадался: — Понятно, в скорую помощь. Садитесь. Виталий круто повернулся и поспешил прочь. Он слышал, как с треском хлопнула дверца, гул усилился, затем отдалился. «Пережду, — решил Виталий. — Посижу вот здесь, на скамейке»… Он задумался над причудами своего измененного организма. Холодноватая вода оказалась для него опасным противником, насморк принял такую тяжелую форму. Но зато страшнейшие болезни он должен легко одолеть. Холера, чума, рак… Да, рак! Ведь организм своевременно, на самой ранней стадии почувствует зреющую в нем опасность и сумеет устранить ее. И вообще никакой самый коварный враг больше не страшен Виталию. Он мог бы, например, поехать в джунгли и поохотиться на тигра. Он бы учуял его издали… Тысячи звуков, слабых звуков немного города сливались для Виталия в равномерный гул. Увлеченный своими мечтами, истерзанный насморком, Виталий привык к этому гулу, не расслышал, как в него влилась пронзительная труба. А затем… было уже поздно. Повышенная в сотни раз чувствительность превратила комариный укус в удар копья. Виталий потерял сознание… Первые прохожие заметили неподвижно лежавшего на скамейке человека. У него был странный вид: нос распух, на затылке вздулась огромная шишка. Кто-то догадался раскрыть блокнот, упавший на траву. На первой странице был записан номер телефона лаборатории. Когда профессор и один из сотрудников лаборатории приехали в больницу, навстречу им поспешил врач. — Удивительное заболевание у вашего практиканта, — сказал он. — Похоже на катар, но в такой форме… И потом — шишка на затылке. Некоторые ее особенности позволяют предполагать укус насекомого. Но какого? Ни оса, ни пчела, ни тем более комар не способны вызвать такой реакции. Врач был совершенно растерян: — Мы не можем пока ничего поделать. Нужно вызвать родителей. Профессор посмотрел в историю болезни. Взял из рук врача блокнот Виталия, совсем не к месту рассмеялся. Врач изумленно смотрел на него. — Ничего, ничего, коллега, — успокоительно произнес профессор. Больной выздоровеет примерно через полчаса, когда окончится действие препарата. Он повернулся к лаборанту и, показывая ему какое-то место в блокноте, повторил свою излюбленную поговорку, так опостылевшую Виталию: — Природа, друг мой, весьма и весьма предусмотрительна… ВСТРЕЧА В ПУСТЫНЕ Зубчатая линия горизонта была залита алым. Солнце роняло последние длинные лучи. А он стоял у ног гигантских статуй и оглядывался вокруг. Он смутно чувствовал; тут что-то изменилось. Но что именно? Определить невозможно… Тревожное беспокойство не оставляло его. Он был археологом. Лицо его, коричневое, обветренное, с усталыми глазами, казалось слишком спокойным. Но когда глаза ожшвали, вспыхивали, — становилось ясно, каков истинный характер этого человека. Его звали Михаилом Григорьевичем Бутягиным, а когда он был здесь впервые, она называла его просто Мишей. Это было пять лет назад, когда он готовился к защите диссертации, а Света занималась на последнем курсе. Она сказала: «Это нужно для дипломной работы», — и он добился, чтобы ее включили в состав экспедиции. Вообще, она вертела им, как только хотела. Михаил Григорьевич всматривался в гигантские фигуры, пытаясь вспомнить, около какой из них, на каком месте сна сказала: «Миша, трудно любить такого, как ты… — и cпросила, задорно тряхнув волосами: — А может быть, это не то? Может быть, мне только кажется, что я люблю тебя?» Губы Михаила Григорьевича дрогнули в улыбке, потом изогнулись и застыли двумя напряженными линиями. «Что здесь изменилось? Что могло измениться?» — спрашивал он себя, оглядывая барханы. Он снова вcпомнил до мельчайших подробностей все, что тогда произошло. …Направляясь к развалинам древнего города, четыре участника археологической экспедиции отбились от каравана и заблудились в пустыне. И тогда они случайно обнаружили эти статуи. Фигура мужчины была немного выше, чем фигура женщины. Запомнилось его лицо, грубо вырезанное — почти без носа, без ушей, с широким провалом рта. Тем более необычными, даже не естественными на этом лице казались четко очерченные глаза: можно было рассмотреть ромбические эрачки, синеватые прожилки на радужной оболочке, негнущиеся гребешки ресниц. Фигуры поражали своей асимметрией: туловище и руки — длинные, ноги, обутые в башмаки с какими-то раструбами, — короткие, тонкие. Сколько участники экспедиции ни спорили между собой, не удалось определить, к какой культуре и эпохе отнести эти необычные статуи. Никогда Михаил Григорьевич не забудет минуты, когда он впервые увидел глаза статуй. У него перехватило дыхание. Он остолбенел, не в силах отвести от них взгляда. А потом, раскинув руки, подчиняясь чьей-то чужой непонятной воле, пошел к ним, как лунатик. Только ударившись грудью о ноги статуи, он остановился и тут же почувствовал, как что-то oбожгло ему бедро. Он сунул руку в карман и охнул: латунный портсигар был раскален, будто его держали на огне. Михаил пришел в себя, оглянулся. Профессор-историк стоял неподвижно, с широко раскрытыми глазами, тесно прижав руки к бокам. Он был больше похож на статую, чем эти фигуры. Даже известный скептик Алеша Федоров признался, что ему здесь «как-то не по себе». Когда Светлана увидела фигуры, OHa слабо вскрикнула и прижалась к Михаилу, инстинктивно ища защиты. И ее слабость вселила в него силу. Он почувствовал себя защитником — сильным, стойким, — и преодолел свой страх. Очевидно, правду говорили, что в археологе Алеше Федорове живет физик. Он тайком совершил археологическое кощунство — отбил маленький кусочек от ноги женской статуи, чтобы исследовать его в лаборатории и определить, из какого вещества сделаны скульптуры. Вещество было необычным — в нем проходили какие-то завитки, и оно покрывалось бледно-голубоватыми каплями. Через несколько дней участников экспедиции обнаружили с самолета. Они улетели в Ленинабад, чтобы вскоре опять вернуться в пустыню. Но началась Великая Отечественная война. Светлана ушла вместе с Михаилом на фронт. Профессор-историк погиб при блокаде Ленинграда. Погиб и Алеша Федоров — при взрыве в лаборатории. Взрыв произошел как раз в то время, когда Алеша исследовал осколок статуи. Один из лаборантов утверждал, что всему виной тот кусочек вещества, что оно действует, как очень сильный фермент, — ускоряет одни реакции и замедляет другие. Из-за этого, дескать, и вспыхнула огнеопасная жидкость… Окончилась война. Михаил Григорьевич и Света вернулись к своей работе. И конечно, в первую очередь вспомнили о таинственных статуях. Оказалось, что в 1943 году в пустыню, к месту нахождения статуй, вышла небольшая экспедиция. Но ее участникам не удалось разыскать статуи. Решили, что их засыпали движущиеся пески. Михаил Григорьевич организовал новую экспедицию. На этот раз Света не могла сопровождать его; два месяца назад она родила сына. Михаил Григорьевич вылетел в Ленинабад, а оттуда направился дальше, в пустыню, И вот здесь, договариваясь с проводниками, он услышал от них интересную легенду. «Велик Аллах и пророк его Магомет, — говорилось в легенде. — Наслаждения рая дарует он верным, а неверных испепеляет, и следа от них не остается, как не осталось его от древнего народа газруф. Послушайте в назидание историю, которую рассказывали нам отцы, а отцам — деды. Давным-давно, много веков назад, через пустыню Харан двигались кочевники народа газруф. Они бежали от вражеских племен, которые наслал на них Аллах в наказание за грехи. Кочевники погибли от жары и жажды, и животы их присохли к спинам. И тогда старейшина племени принес в жертву своим проклятым идолам самую красивую и юную девушку. Он молился: «Не отворачивайтесь от нас, боги! Помогите нам, боги ветра, палящих лучей, песка, воздуха! Спасите нас!» Может быть, еще долго выкрикивал бы неверный свои молитвы идолам, оскорбляя истинного бога. Но страшен гнев Аллаха! Кочевники увидели, как от солнца оторвался кусок и начал падать на землю. Он увеличивался на глазах, превращаясь в кривую огненную саблю, какими мусульмане рубят головы неверным. Кочевники упали ниц, закрывая уши, чтобы не слышать ужасного рева и свиста. И тут чудовищный ураган налетел на них, и через несколько мгновений из многих мужчин и женщин в живых осталось лишь трое. Аллах — да славится имя его! — даровал мм опасение, чтобы они могли рассказать всем неверным на земле, как он умеет карать. Еще десять и четыре дня шли они по пустыне и увидели вдали сверкающие горы. Они были совершенно гладкие, как два кольца, связанных между собой. Поняли неверные, что это — кольца с пальцев самого Аллаха, и в страхе убежали. Еще много дней блуждали они по пустыне, и лишь одному из них суждено было выйти к людям, чтобы рассказать им обо всем… И тогда муллы наложили строгий запрет: все караваны должны обходить за много сотен километров священное место, где лежат кольца Аллаха. И если какие-нибудь путники, заблудившись, приближались к кольцам на расстояние в пять полетов стрелы из лука, они погибали от неизвестной болезни…» Михаилу Григорьевичу удалось в рукописях одного древнего историка найти подтверждение легенды. Историк упоминал о звезде, упавшей на землю, об урагане и гибели кочевого племени. Тогда у археолога появилась смутная догадка: возможно, в пустыне когда-то приземлился космический корабль. Разумные существа с него в знак своего пребывания на Земле оставили статуи, Эта гипотеза объясняла странный вид статуй, загадочное вещество, из которого они сделаны, и многое другое. Ho были в ней и уязвимые места. Самым непонятным было то, что никто никогда не рассказывал о таинственных существах, пришедших из пустыни. А ведь космонавты, наверное, заинтересовались бы жителями вновь открытой планеты и постарались бы вступить с ними в переговоры. Михаилу Григорьевичу не терпелось проверить свою гипотезу. Наконец с одного самолета, пролетавшего над пустыней, заметили статуи. Тотчас же новая экспедиция выступила в путь. …Он стоит перед статуями — возмужавший, строгий, научившийся одерживать свои чувства и порывы, думает: «Сколько я пережил за это время? Поиоки, волнения, рождение сына. Фронт, огонь и смерть, встречи с разными людьми… Одни становились из чужих родными, другие уходили из жизни. Там, на фронте, кадровикам засчитывался год за четыре года армейской службы, но на самом деле год стоил десяти, двадцати лет, целой жизни. Мы узнали настоящую цену многим вещам, мы яснее поняли, что такое счастье, жизнь, верность, глоток воды…» Потом он подумал о сыне и ласково улыбнулся. Он вспомнил, как в развалинах древнего города, обнаруженного здесь, в пустыне, он нашел гипсовую женскую голову. Теперь она выставлена в Эрмитаже, и каждыи, кто посмотрит на нее, видит, каким прекрасным может быть лицо простой женщины, когда она любит. «Это все, что осталось от жизни и труда неизвестного скульптора, — думает Михаил Григорьевич. — Но разве этого мало, если люди становятся выше и чище, посмотрев на его творение?» Что же останется от него самого? Исследования, очерки, находки… В них запечатлен кусочек истории, иногда кровавой и жестокой, иногда неразумной и подлой, иногда величественной и светлой, всегда указывающей путь в будущее. И еще останется сын, и сын его сына, и правнуки, и их дела… А от Светланы? Она всегда была скромным помощником. Но разве смог бы он так провести экспедицию на Памире, если бы она не была с ним рядом? И разве на первой странице его книги о древнем городе не стоит посвящение «Любимой Светлане»? И разве те, кто прочтут посвящение, не поймут, кем была для него эта женщина? Край солнца еще виднелся над горизонтом. Казалось, что там плавится песок и течет огненной массой. Подул ветер, и пустыня зашелестела. Только статуи стояли неподвижно, более безжизненные, чем пустыня. Михаил Григорьевич опять подумал, что так же неподвижны они были все эти пять лет и ветер кидался на них со всех сторон, злясь на эту искусственную преграду. Время текло мимо них, как песок унося человеческие радости и страдания… И все же Михаилу Григорьевичу казалось, что здесь произошла изменения. Он не мог увидеть их, и поэтому злился и тревожился. Он вынул из кармана бумажник, раскрыл его. Достал фотокарточку. Вот он, Миша, вот Света, напротив — статуи… Но что же это такое? Не может быть! Не может… Михаил Григорьевич переводил взгляд с фотокарточки на статуи и опять на фотокарточку. Аппарат не мог ошибиться. Может быть, ошибаются сейчас его глaза? Он подошел ближе, отступил. Нет, и глаза не ошибаются. На фотокарточке женская статуя стоит прямо, опустив руки, а сейчас она изменила положение: слегка согнуты ноги в оленях, левая рука протянута к ноге — к тому месту, где отбит кусок. А статуя мужчины, стоявшая вполоборота к ней, сделала шаг вперед, как бы защищая женщину. Правая рука вытянута и сжимает какой-то предмет. «Что все это означает?» Михаил Григорьевич ничего больше не чувствовал, не мог думать ни о чем, кроме статуй. Его глаза сверкали, сквозь коричневый загар проступил слабый румянец. Теперь он казался намного моложе своих лет. Он вспомнил слова Светланы: «Никак не могу отделаться от впечатления, что они живые»… Ритм его мыслей нарушился, а памяти вспыхнули обрывки сведений: слон живет десятки лет, а некоторые виды насекомых — несколько часов. Но если подсчитать движения, которые сделает за свою жизнь какой-то слон и какое-то насекомое, то может оказаться, что их количество приблизительно равно. Обмен веществ и жизнь не развиваются в определенных отрезках времени: у различных видов эти отрезки различны, причем различие колеблется в очень широких пределах. Так, все развитие крупки заканчивается в пять-шесть недель, а у секвойи тянется несколько тысяч лет… Все яснее и яснее, ближе и ближе вырисовывалась главная мысль. Даже у земных существ отрезки времени, за которые протекают основные процессы жизни, настолько различны, что один отрезок относится к другому, как день к десятилетию или столетию. Мышь полностью переваривает пищу за час-полтора, а змея — за несколько недель. Деление клеток некоторых бактерий происходит за час-два, а клеток многих высших организмов — за несколько дней. У каждого вида свое время, свое пространство. Свои отрезки жизни… Быстрому муравью моллюск показался бы окаменевшей глыбой. А если вспомнить явление анабиоза… Статуи стояли перед ним совершенно неподвижно. Но он уже догадывался, что их неподвижность кажущаяся. И еще он догадывался, что это вовсе не статуи, а… люди. Люди с другой планеты, из другого мира, из другой живой ткани, из другого времени. Наши столетия для них — мгновения. Очевидно, и процессы неживой природы там протекают в совсем ином, намного более медленном ритме. Пять лет понадобилось этой непонятной женщине для того, чтобы почувствовать боль в ноге и начать реагировать на нее. Пять лет понадобилось мужчине, чтобы сделать один шаг. Пять лет… Он, Михаил Григорьевич, за это время прожил большую жизнь, нашел и потерял товарищей, узнал самого себя, испытал в огне свою любовь и ненависть, изведал боль, отчаяние, радость, горе, счастье. А нервные импульсы этих существ все еще ползли по их нервам, сигнализируя женщине о боли, мужчине об опасности. Он шел через фронты — израненный, измученный, неукротимый — к победе. И хрупкая золотоволосая женщина, его жена, шла рядом, деля все трудности и радости. А женщина, которую все считали статуей, все эти годы опускала руку к больному месту, а мужчина делал первый шаг… Это казалось невероятным, но Михаил Григорьевич слишком хорошо знал, что в природе может случиться все, что многообразие ее неисчерпаемо, «Пройдут еще десятки лет, — думал он. — Умру я, умрет мой сын, а для них ничего не изменится, и ни обо мне, ни о моем сыне они не узнают. Наше время омывает их ступни и несется дальше, бессильное перед ними. И все наши страдания, наши радости и муки для них не имеют никакого значения. Они оценят лишь дела целых поколений». И тут же он cпросил себя: «Оценят ли? Все может быть иначе. За боль, нанесенную женщине без злого умысла пять лет назад, мужчина нацелил оружие. А когда оно выстрелит? Сколько лет пройдет еще до того? Сотни, тысячи?.. Люди далекого будущего поплатятся за ошибки своих давних предков. И что это за оружие? Каково его действие? Как не допустить, чтобы оно начало действовать?» Михаил Григорьевич остановил поток своих вопросов. Справиться с этими пришельцами людям Земли совсем просто. Можно выбить оружие из руки мужчины. Можно связать эти существа стальными тросами. В данном случае победит тот, чьё время течет быстрее. Но как общаться с пришельцами? Как узнать о их родине и рассказать им о Земле? Ведь вопрос, заданный им сегодня, дойдет до их сознания через десятки лет, и пройдут еще сотни лет, прежде чем они смогут ответить на него. Но ведь придется задавать много вопросов, прежде чем установится хотя бы малейшее взаимопонимание между землянами и пришельцами. Пройдут тысячи лет… А для потомков вопросы прадедрв потеряют всякое значение, и они зададут свои вопросы. И опять пройдут тысячи лет… Для пришельцев это будут мгновения, для землян эпохи. Михаилу Григорьевичу теперь было страшно подумать об отрезке своей жизни. Какой он крохотный, неразличимый, капля в океане! Как незаметна его жизнь, которая ему самому кажется целой эпохой! И что он такое? Для чего жил? Что от него останется? Михаил Григорьевич поднял голову. Не всякий может ответить на последний вопрос. А он может. Останутся его дела — прочитанные страницы истории. Он разгадал тайну статуй. Он многое еще успеет сделать. Теперь ученый понимал: он волнуется напрасно. Земляне найдут способ общаться с пришельцами. То что невозможно сегодня, станет возможным завтра. И его жизнь, как жизнь всякого человека, не укладывается ни в какой отрезок. Вернее говоря, отрезок зависит от человека. Один делает свою жизнь ничтожной и незаметной, другой — великой и многогранной. И понятие «мгновение» очень относительно. И секунда человеческой жизни — это не то, что отсчитают часы, а то, что человек успеет сделать. Она может быть ничем и может оказаться эпохой. Разве не стоит столетий мгновение Ньютона, когда он сформулировал свой знаменитый закон? Разве секунды Леонардо да Винчи или Ломоносова — это только то, что отсчитали часы? За секунду Земля проходит определенный путь, ветер пролетает определенное расстояние, муравей пробегает определенную тропу, но человек может вообще не заметить секунды — и может запустить ракету в космос, может зевнуть от скуки — и может открыть новый закон природы. Время — хозяин многих вещей в природе, но человек — сам хозяин своего времени. Михаил Григорьевич подумал о том, какую жизнь прожили эти пришельцы. Что успели сделать они? Пламенеющий горизонт пустыни медленно угасал. Огненная стена уже давно опустилась за бархамы, и лишь золотисто-красная грива еще указывала место, где солнце скрылось, подчиняясь непреложному времени. Длинные тени легли на пришельцев и смешались с тенью Михаила Григорьевича. Они стояли друг против друга — высшие существа, такие разные и все же сходные в основном. Ведь это они, обладающие разумом, могли вне зависимости от времени сделать свои жизни ничтожными или бесконечными… Кирилл Андреев ФАНТАСТИКА ИГОРЯ РОСОХОВАТСКОГО Мы живем в необыкновенное время, когда осуществляются самые заветные желания человечества и воплощаются в жизнь самые дерзкие его мечты. Еще не прошло ста лет с того дня, когда на прилавках парижских книжных магазинов появилась первая книга великого французского писателя Жюля Верна, создавшего совершенно новый жанр научно-фантастической литературы, и жизнь осуществила — даже с большими превышениями — самые смелые его проекты. «Двадцатый век, — писал он много лет назад, создаст новую эру. Еще немного времени, и наши телефоны и телеграфы покажутся смешными, а железные дороги — слишком шумными и отчаянно медлительными… Водопады дадут вшестеро больше двигагательной энергии… Одновременно разрешатся задачи воздухоплавания. Дно океана станет предметом широкого изучения и целью путешествий… Настанет день, когда люди сумеют эксплуатировать недра океана так же, как теперь золотые россыпи. Моя жизнь была полным полна действительными и воображаемыми событиями. Я видел много замечательных вещей, но еще более удивительные создавались моей фантазией. И все же я чувствую, что слишком рано мне приходится завершить свой земной путь, и сердце мое полно грусти, что нужно проститься с жизнью на пороге эпохи, которая сулит столько чудес!» Меньше ста лет со дня выхода в свет первого романа великого мечтателя и меньше пятидесяти — со дня появления его последнего, посмертного пооизведения… И вот жизнь оказалась более удивительной, чем самая смелая мечта. Все, я подчеркиваю — все удивительные технические фантазии Жюля Верна осуществились, стали вчерашним днем науки. На обоих полюсах нашей Земли, к достижению которых так страстно стремились герои французского писателя, работают научные городки ученых. Советская подводная лодка «Северянка» исследует таинственные глубины океана, некогда доступные лишь капитану Немо. На дно самой глубокой в мире океанской впадины лег батискаф смелого исследователя Пикара. Вместо фантастического «Альбатроса» инженера Робура в голубом небе парят сотни и тысячи похожих на стрекоз вертолетов. Могучие ракеты, подобные управляемым ракетам инженера Камарэ, охраняют мирное небо нашей страны. Советский космический корабль, во много раз более совершенный, чем снаряд пушечного клуба, не в романе, а в действительности облетел Луну и передал нам фотографии ее загадочной обратной сторны. И не на Таинственном острове, а во многих странах, которые населяет треть обитателей нашего земного шара, создается общество, о котором мечтали люди, — коммунистическое общество… Конечно, в действительности все происходило не совсем так, как рассказал нам в своих фантастических романах французский мечтатель. Но он не был, да и не хотел быть пророком. Он только звал людей на покорение природы и страстно верил, что люди будут летать, достигнут дна океана и проложат дорогу к звездам!.. Казалось бы, что в наши дни уже не осталось места для фантазии, что трудно сейчас писателю мечтать о завтрашнем дне: жизнь обгоняет самую смелую мечту, и ученый, а не писатель, ныне является владыкой научной фантастики… И однако художественная фантастика не умерла, она, — быть может, сейчас сильнее, чем когда-либо. Давно прошло то время, когда советская научно-фантастическая литература делала первые свои робкие шаги. Теперь даже зарубежные критики признают, что она занимает ведущее место в мире, причем к ней примыкают талантливые произведения писателей всех социалистических стран. Первые годы развития советской научно-фантастической литературы мы справедливо связываем с именем Александра Беляева, чьи книги широко известны самым разным кругам читателей и в нашей стране, и за рубежом. Однако свои смелые и интересные идеи Александр Беляев воплощал в образах людей капиталистического общества, борющихся против этого общества, но не способных его победить. Позднее в научно-фантастическую литературу пришли Гр. Адамов, Сергей Беляев, Федор Кандыба, Александр Казанцев, Владимир Немцов, Юрий Долгушин. В их произведениях впервые появились герои — наши современники и наши соотечественники, новейшие технические идеи. Но это было лишь дальнейшее развитие техники наших дней, перспективы близких горизонтов науки. Далекое предвидимое будущее еще ждало своих поэтов. В последние годы в научно-фантастическую литературу пришло новое поколение писателей. Это молодые, образованные, талантливые, а главное — веселые люди, которые утверждают, — и мы верим в это вместе с ними, — что при коммунизме жить и работать будет чертовски весело и интересно. К этому поколению принадлежат братья Аркадий и Борис Стругацкие, Александр Полещук, Анатолий Днепров, Владимир Савченко с его повестью «Черные звезды», — да вряд ли возможно и нужно перечислять всех писателей молодого поколения. Конечно, сама принадлежность к какому-либо поколению, возраст писателя еще ничего не говорят о принадлежности к определенному литературному направлению. И действительно, все перечисленные авторы, да и многие другие обладают разными творческими почерками, но всех их объединяет одно: пристальное внимание к человеку — тому герою, который в наши дни строит атомные электростанции, ведет космические корабли в межзвездное пространство, опускается на дно океана, — герою, в котором мы явственно можем увидеть черты человека завтрашнего дня, человека коммунистического общеcтва. Темы, которые выбирают эти писатели, очень разнообразны. Это — перcпективы развития не только техники, но и всей науки, которая в наш век приобретает все возрастающее значение, — биологии, развивающейся теперь поистине фантастическими темпами, химии, революционизирующей не только промышленность, но и сельское хозяйство, быт, кибернетики, геофизики, психологии,, Да нет надобности все это перечислять. Материал новой советской фантастики — весь передний край нашей науки, смело вторгающейся в область Неизвестного, прокладывающей пути в Незнаемое. К этому отряду молодых советских писателей-фантастов принадлежит и Игорь Росоховатский, чью первую книгу — «Загадка акулы» — вы прочитали. Нетрудно заметить, что автора интересуют, главным образом, проблемы биологии, особенно там, где эта наука соприкасается с другими отраслями человеческого знания — химией, физикой, кибернетикой, медициной. Это не случайно: ведь биология в последнее время стала развиваться особенно бурными темпами именно потому, что обогатила свой арсенал новыми методами исследования, в частности математическими. Ученые стоят на пороге великих открытий. Не за горами то время, когда у природы будут, наконец, вырваны ее сокровенные тайны — секрет наследственности, тончайший механизм работы человеческого мозга, причины наиболее страшных болезней, например, рака, весь комплекс действия вирусов и микробов. Но, Заглядывая в предвидимое будущее, И. Росоховатский не замыкается в рамках научных проблем. Его интересует прежде всего человек — творец и созидатель, который активно преобразует окружающий его мир и сам изменяется в ходе этой великой битвы с природой. «Чудовища лунных пещер» — так озаглавлен один из рассказов этой книги. Что это? Еще одно произведение о космических перелетах? Повесть о смельчаках, не только достигших поверхности Луны, но и проникших в ее недра? Отнюдь нет. Это повествование о величайших проблемах химии жизни, словно увиденных в фантастический микроскоп, yвeличивающий обыкновенных микробов в чудовищ, Рассказ «Мост» — это победный гимн человеческому сознанию способному преодолеть непреодолимые, казалось бы, препятствия, разные формы жизни. Целый комплекс сложных научных проблем затронут И, Росоховатским в рассказе «Море, бушующее в нас»; здесь и вопросы омоложения, и рассказ о роли гормонов в физиологии человека, об удивительно тонкой и целесообразной биохимии жизни. Но основное содержание рассказа выражено в следующих словах: «Человек стареет, слабеют его мышцы, холодеют руки и ноги, а море все еще бушует в нем. И человек переливает это море в свои удивительные дела, которые останутся жить после его смерти и в которых будет волноваться и шуметь море, как прибой в морской раковине…» «Загадка акулы» — центральный рассказ сборника, давший название всей книге. В нем подняты очень интересные вопросы современной микробиологии и одновременно физики. Любопытно сопоставить этот рассказ с «Встречей в пустыне», завершающей сборник… notes Примечания 1 Ангстрем — стомиллионная доля сантиметра. 2 Паб — кабачок. 3 Неоплазма — злокачественная опухоль. 4 Латентный — скрытый.